Сначала я оттащил обугленные останки на край дороги, чтобы грузовик с живодерни мог их забрать. Мне пришлось также починить несколько оград, восстановить колья, заменить батареи. Все это заняло у меня менее трех часов, и было еще светло, когда я направился к черным садам.
Я держал когда-то собак, в те времена, когда по воскресеньям ходил охотиться с Мишелем в лес Шеврей-Аман. Мы приносили домой гирлянды дроздов, вяхирей, иногда зайца. Собаки танцевали вокруг нас. Я знал их сильные и слабые стороны. Знал, по какой тропе они хотят пойти. Собака всегда проявляет себя такой, какая она есть, кроме тех случаев, когда она сильно напугана. Их пес, должно быть, чуть не умер от страха. Гроза трещала, как сто тысяч пушек.
Вот здесь он трусил, когда раздались первые удары грома. Я вылезаю из трактора, вдыхаю воздух, пахнущий мокрым шифером. Явно он не пошел на запад, в самое сердце грозы. К отблескам вспышек на руинах часовни он также должен был отнестись с опаской. Если же он побежал на юг, то повернул обратно перед разлившимися ручьями. Но столь сильный дождь стирает запахи следов. Он мог кружить какое-то время на одном месте, прежде чем найти для своих лап почву потверже. Такое место я знаю только одно, прямо на север, там, где сланец выступает на поверхность длинными рифлеными плитами. Я хватаю свою железную палку и пускаюсь в путь.
Спуск легок, но следует опасаться расщелин, которые змеятся под колючим кустарником. Я продвигаюсь медленным шагом, проверяя почву перед собой. Каждые пятьдесят метров я останавливаюсь, щелкаю пальцами, свищу и зову его по имени. Этот шум отзывается в чаще таинственными шелестами и в конце концов срывает с места тяжелую куропатку.
Склон вдруг становится круче и обрывается ущельем. Дальше идти невозможно. Если, к несчастью, ненароком он был увлечен в глубины, то наверняка сломал себе хребет. Возвращаюсь обратно, звеня железной палкой о камень. Щебетанье поднимается из чащи в нескольких метрах от меня. Я ищу глазами птицу и не нахожу; проходит несколько минут, прежде чем я понимаю, что этот слабый крик поднимается из каменных глубин. Прислонив ухо к земле, я слышу отзвук визгливого тявканья.
Каменный сдвиг, шириной с брюхо бочки, находится совсем рядом. Он сужается в воронку и образует трубу, в которой прекрасно виден изгиб. Внизу, в четырех или пяти метрах, там, где гулко раздаются жалобные завывания пса, судя по всему, находится довольно просторная полость.
Если труба не продолжает сужаться после изгиба, через нее мог бы пролезть человек, решившийся спуститься вниз на веревке. Еще нужно было бы найти прочную точку опоры. На тракторе сюда не подъедешь, а вокруг только колючий кустарник и трухлявые пни. Единственным решением было бы вогнать в землю ударами кувалды кол из закаленной стали. Пока же, оставаясь там, где он есть, пес ничем не рискует. Думаю, он даже не ранен. Соскользнув вниз по трубе, он должен был в конце концов упасть прямо на лапы на дно полости. Благодаря стенам, сочащимся влагой, там нет недостатка в питьевой воде, и, чтобы поддержать в нем жизнь, достаточно бросить в отверстие немного мяса.
Возвращаясь к трактору, чтобы взять свою котомку, я перестал различать тявканье через десять шагов. Нужно в самом деле находиться очень близко от сдвига, чтобы что-то услышать. Никто никогда не найдет его здесь.
Сегодня ему придется удовольствоваться скромными остатками моего полуденного завтрака: бутербродом с печеночным паштетом, от которого я уже откусил приличный кусок. Щенячий писк усиливается, когда он слышит, что я возвращаюсь. Я бросаю паек в середину трубы, но наклон слишком мал, и бутерброд прилипает к внутренней стенке. Мне приходится, перевесившись через край, толкать его концом палки. Наконец он соскальзывает вниз, и почти тотчас жалобы прекращаются, уступив место довольному хрюканью.
Назавтра Рашель придумала приступ ревматизма, скрутивший ей руки и колени, для того, чтобы взвалить на мои плечи свою часть работы. В течение двух дней, пока я изнуряюсь, ухаживая за скотиной, она не отходит от печки на кухне, удобно расположив ягодицы в глубине кресла, а толстые ноги на табурете. Благодаря чему у меня только и остается время, чтобы к вечеру смотаться до черных садов и опрокинуть добрый котелок мяса в дыру.
В мою заброшенную обсерваторию я возвращаюсь лишь вечером, в самый драгоценный час, когда Анаис, перед тем как лечь спать, взяла привычку задерживаться у окна ванной комнаты, ища меня взглядом. И тогда, нахожусь ли я в глубине ангара, на кухне или в маленькой комнате на втором этаже, где коротаю отныне свои ночи, я появляюсь тотчас в освещенном проеме окна. Как только она меня замечает, она раздвигает занавески, и мы остаемся так долгое мгновенье, совершенно неподвижные, словно в таинственном сообщничестве.