— Папа, как здорово, есть даже вода!
— Как «вода»? — спросил, бледнея, Кантен.
Мы увидели ее, текущую ручейками между скатом кровли и западной стеной. Большая застоявшаяся лужа образовалась возле мельницы.
Со смущенным видом Кантен объяснил, что сильный дождь, должно быть, пробил шифер. В комнате внизу, которую мы планировали для Иоланды, широкий темный потёк красовался на панели потолка.
— Ничего страшного нет, — сказал Кантен. — Иоланда поспит в соседней комнате, которая цела и невредима.
Мне было странно видеть, как он легко смирился с трудностями, и я подумала: возможно, дом обладает какой-то магической властью, которая и усмирила его обычное беспокойство, но внезапно он вспомнил о грузовике. Он ринулся во двор и, обратив взгляд к холму Шируль, ждал около получаса. В воображении он уже видел, как наша мебель перемещается к неизвестным границам или лежит брошенная в глубине оврага. Когда алюминиевый ящик появился наконец на горизонте, Кантен, вообразив, что перевозчики могут проехать мимо, бросился им навстречу, размахивая руками; мы последовали его примеру. Шофер объяснил нам, что из-за грозы на дороге образовались оползни и что он заблудился, отправившись в объезд. От него разило алкоголем, и я не слишком поверила в рассказанную им историю.
Разгрузка шла гладко. Кантен прекрасно все организовал: каждый ящик был пронумерован, и его содержимое подробно перечислено в записной книжке. Несмотря на дождь, который принуждал нас к частым остановкам, разгруженный грузовик смог уехать прежде, чем наступил вечер, и у мальчиков еще осталось время на то, чтобы совершить другие открытия и принести из заброшенного сада несколько пригоршней зеленого крыжовника.
— Теперь, — сказал Кантен, пробираясь между ящиками к нашей кровати, — мы проведем нашу первую ночь на новом месте.
Он тяжело упал на матрас и замер без движения, заложив руки за голову, обратив лицо к открытому окну, где были видны мерцающие звезды. Переезд был для него трудным испытанием, и я опасалась, как бы усталость не вызвала у него новый кризис. Я положила ему руку на бок; его дыхание было ровным, временами чуть учащенным. Я пообещала себе оградить его в ближайшие дни от всех источников раздражения. Это был не лучший момент, чтобы сообщить ему, что я нахожу комнату Поля слишком холодной для августа месяца и что там до наступления осени, как мне кажется, следует установить печку. Я не призналась ему также и в том, что обнаружила мириады муравьев в кухонных шкафах, и в том, что дверь в подвал изрядно расшаталась.
Я постепенно погружалась в сон, убаюканная монотонным стрекотанием саранчи, как вдруг сумасшедший топот раздался над нашими головами.
— Мыши… — прошептал полусонный, но пребывающий все время начеку Кантен.
Эти мыши, судя по возне, какую они затеяли на чердаке, должны были быть весьма крупных размеров. Я подумала об Иоланде, которая осталась одна в своей комнате, и дрожь пробежала по моей спине.
— Скажи, Кантен, ты действительно думаешь, что это мыши?
— По правде сказать, нет. Это скорей всего большая птица, вероятно сова.
— Или крысы?
— Исключено, Нани, на этом чердаке уже давно нечего есть. Я не представляю, что крысы могли бы там делать.
В течение нескольких минут шум все нарастал. Суетливая возня происходила на чердаке сразу в нескольких местах. Если сова была тому причиной, она должна была обладать или даром вездесущности или бесчисленным потомством.
Кантен все же поднялся. Он зажег свет, натянул носки и исчез в коридоре. В тот момент, когда прекратилась беготня, я услышала наверху знакомые шаги: прежде чем спуститься, он обошел весь чердак. Вернувшись, он объяснил мне с напускным спокойствием, что заметил там маленькую тень, которая исчезла под балками, тень, за которой как будто проскользнул довольно длинный хвост. Он добавил, что не стоит делать из этого трагедию, поскольку не существует прохода для грызунов между чердаком и комнатой малышки. Я напомнила ему, что плинтуса растрескались в нескольких местах; на его лице при этом выразилось крайнее удивление.
Иоланда безмятежно спала, подложив ладошку под щеку. Я тихонько погладила ее лоб. Длинные ресницы медного цвета дрогнули, и она открыла глаза. Я перенесла ее в нашу постель, где она, проскользнув под одеяло, блаженно промурлыкала что-то спросонья. Когда погасили свет, она уткнулась лицом в мою грудь и вскоре заснула. Ее влажное дыхание на моей груди долго не давало мне уснуть, но я не слышала больше ни шумов, которыми была наполнена ночь, ни дыхания Кантена, которое становилось все более и более хриплым.