— И она выставляет эти вещи на обозрение своим собственным сыновьям в возрасте, когда воображение работает так сильно! А потом они удивляются, что у молодых все переворачивается в сознании и они бросаются на первую встречную! Им еще нет и шестнадцати, когда они ложатся бог знает с кем, с замужними женщинами, проститутками…
— Негритянками…
— Эта женщина — шлюшка, я знала это с первого дня…
Я слышу, как нашу соседку покрывают ругательствами, и это вызывает во мне странное, почти физическое возбуждение. Я подначиваю Рашель, чтобы она не останавливалась. Некоторые слова бросают ее в краску и заставляют заикаться. Как ниточка за иголочкой, она долетает в своем воображении до ужасных сцен разврата и позора. Блондинка Анаис очень скоро превращается у нее в животное в разгар течки, распластанное на смрадном ложе, дарящее свою распаленную плоть всем рыжим мужчинам города. Потому что Рашель цепко держится за свою первую идею: маленькая Иоланда должна быть дочерью рыжего самца, вероятно алкоголика, судя по последствиям.
Рашель приходит в себя в тот момент, когда толстяк Зенон въезжает во двор на своем джипе, буксируя прицеп, наполненный шифером. Она обжигает меня взглядом острым, как удар серпа. Не знаю, какое выражение застает Рашель на моем лице, но она отскакивает назад и на секунду замирает в оцепенении, как будто увидела самого дьявола.
— Не стоит больше тратить на них время, — говорит она, отходя от окна.
Зенон наверняка приехал чинить их крышу. Он прислоняет к фасаду свою алюминиевую лестницу и ставит массивный башмак на перекладину. Впятером они выходят на крыльцо и наблюдают, как он постепенно поднимается к небу.
В трех километрах от поселка, с другой стороны долины, на двести гектаров тянутся черные сады. Так называют нетронутые земли, которые окружают бывшую деревню Шанплер, уничтоженную эпидемией чумы в 1709 году. Несколько обломков крепостной стены еще видны среди колючего кустарника, ракитника и зарослей терна. Обнаженный остов часовни, сохранивший фрагменты шифера, топорщится по ночам белоснежными перьями сов, бросающих к звездам свои тоскливые крики. Там до сих пор журчит старый фонтан, погребенный в чаще; иногда прозрачными ночами, при полном безветрии его песня доносится до поселка. В двух шагах от развалин у меня есть дюжина арпанов земли, купленных задаром в те времена, когда я еще верил в будущее. Я попробовал насадить там плантацию елей, поскольку невозможно было разводить полбу на груде зачумленных костей. Молодые посадки не протянули и двух лет: сероватая гниль заразила их корни. Иголки поблекли, и вскоре их сдул ветер. На этой черной гнилой земле в изобилии растут только цветы смерти: белладонна, белена и волчье лыко. Да еще осенью там находят самые ядовитые поганки и дьявольские грибы, пузатые как бочки.
Нынешние жители деревни, населившие ее после чумы, никогда не отваживаются проникать в глубь этой суровой земли, над которой висят старинные проклятья, и остерегаются пасти свои стада на заброшенных окрестных полях. Закрытые густым кустарником большие расщелины, достигающие неимоверных глубин, открываются в горных породах; Не один раз приходилось видеть на их дне заплутавшую и провалившуюся туда скотину. К тому же длинные шипящие гадюки, похожие на ремешки кнута, бдят на развалинах. Как-то летом один археолог, поставивший свою палатку возле часовни, спустился в поселок ползком: его глаза горели как угли, а ноги были испещрены укусами. По правде говоря, его удалось спасти, но больше в наших краях его никогда не видали.
Вначале я приходил туда только по делу, всегда захватывая с собой заступ из острого железа, чтобы расшвыривать гадюк. Но после двойного предательства Мишеля я чувствую себя там лучше, чем на пастбищах с жирной травой или на плодородных пашнях. Часто я доезжаю на тракторе до холма Оллегард, затем пересекаю целину и достигаю старого пихтового леса в том месте, где открываются почерневшие скелеты моих елей среди колючего кустарника. Я выключаю мотор и слушаю ветер, свистящий в руинах. Иногда я вылезаю из трактора и пробираюсь сквозь густые заросли, шаря перед собой железной палкой. Старый фонтан шуршит в тишине шепотом мертвецов. Там, в этих местах, где было похоронено столько мечтаний, я вдруг ощущаю чье-то сочувственное и доброе присутствие. Застывший жест кузнеца просыпается, и мне кажется, я слышу, как молот звенит о наковальню. Двери поют на петлях, и звуки шагов отдаются в сердцевине камня.