Виктор двигается перебежками, петляет, избегая скоплений потенциально опасных личностей и близости с чудовищами - если заметят рядом с ними придется соответствовать ожиданиям, раздавая щедрые порции свинца, а для этого пока что рано.
Где-то недалеко стрекотал автомат. Очередями, с отсечкой по три выстрела. Ружейный грохот, дуплетом. Калашников затихает. Полноватый мужичок в замызганной охотничьей куртке, вращая башкой на триста шестьдесят градусов, ломает двустволку пополам. Женщина с ребенком на руках и пацаненком рядом шлепает по лужам, стараясь не смотреть в сторону трупа. Выстрел в голову сорвал кучно летящей дробью большую часть плоти с лицевых костей черепа, раскурочил саму черепушку, перемешав в жижеподобный коктейль мозги, глаза, зубы, мимические мышцы и костяные пластины. Отстрелянные цилиндрики постукивают по треснувшему бетону. Вытаскивает из бездонных карманов широких штанов новые патроны, вставляет и возвращает ствол в полную боевую готовность, дабы с беззвучным криком, пузырящимся на губах, осесть на землю. Отвлекся, не заметил. Из почти что сквозной раны, задевшей его печень и почку, сочится кровь. Подошедший со спины рыбл вырывает ружье у него из рук. Первый выстрел уходит в молоко - немного непривычная приблуда, я только придрочился к стрельбе амфибиями из автоматов и пистолетов-пулеметов. Второй влетает точно в голень жены вместе с хрипом еще дышащего покойника. Дробью, с близкого расстояния, двустволка - не дробовик, но тут уже без разницы. Часть ахиллова сухожилия, камбаловидной мышцы и наружной с внутренней головкой икроножной мышцы раздирает в клочья, оставляя куски плоти болтаться на коже, жилах и треснувшей большеберцовой кости.
С криком падает, придавливая собой ребенка. Вроде бы, девочка, хотя понять сложно, на вид плюс-минус года два. Пацану навскидку четырнадцать. Он тормошит истошно орущую мамку, пытается ее поднять, лишь частично отстреливая затуманенным паникой мозгом что что-то здесь определенно не так. Кровь пополам с кусочками кожи и кровавыми сгустками растекается неровной лужицей.
Ружье упирается в голову молокососа. Нажать на спусковой крючок - естественно, ничего. Из глаз детей текут слезы, перечеркивающие грязь и копоть на лицах.
Эх... быть бы мне постановщиком каких-нибудь слэшеров, такой талант пропадает.
Войне нужны свидетели. И чем их больше - тем лучше, а кого чаще всего упоминают в новостях в рубрике слезовыжимательных известий? Женщины, дети, инвалиды, старики, и то, последние не всегда, на здоровых мужиков большинству в принципе насрать, сироты вообще вне конкуренции, так что...
Взять ружбайку на манер дубины и с широким замахом опустить на затылок матери-одиночки. Один, второй, третий, пока хруст и треск не перерастает в хлюпающий чавк. Мелкую сиротинушку, не способную дать интервью и нормально посветить в камеру хлебалом, расписывая как страшно было, постигает та же участь. Мозги и кровавые сгустки вместе с костными осколками застревают в волосах.
Пацан в сомнамбулически-коматозном состоянии. Такое иногда случается, когда психика просто не поспевает за происходящим, окукливаясь и замыкаясь в себе.
Подтягиваются еще несколько рыболюдей. Из куртки отца семейства достают патроны, то же самое проворачивают с покойным автоматчиком. Тела с тащат за угол, к распахнутой пасти люка. А ребенок тихо плачет, чувствуя, как его разум крошится и расползается по швам.
Низкий, резонансом отдающий в корни зубов и позвоночный столб, гул взрыва перекрывает все и вся. Крики, вой сигнализации, рев бушующего огня и стрельба просто захлебываются в его мощи. Огненный цветок поднимался над крышами высоток.
Я потерял двух рыблов и подорвал АЗС.
Глава 17. Первый Крестовый Поход Хозяина Чудовищ ч. 2
Каменский поселок не впечатлял. От слова "совсем".
Несколько десятков тесно жмущихся друг к другу одноэтажных домов, обнесенных покосившимися заборчиками, изредка чередующимися с пятнами профнастила и шифера. Во дворах старые пристройки - сараи и гаражи. Кирпич, доски, шлакоблотки и бетон, выцветающая, местами отслаивающаяся пластами побелка. Грядки огородов, полулысые деревья и кусты. Дорога - кривая грунтовка.
Будто в прошлое вернулся. Всякая босота, конечно, не могла похвастаться грибными шляпками тарелок кабельного телевидения, обмотанными проводами столбами и дряхлыми четырками, но вид навевает томные воспоминания юности. Помню, натравил матерую виверну на одно баронство, состоящее из парочки таких хуторов, запах стоял, когда я приехал "решать проблему"... всю жизнь бы этим дышал. Будто после дождя, извращенной и изуродованной свежестью тянуло. Человеческое мясо, стекающее с костей и разъедаемое в полете кислотой виверны издает специфический аромат. Пахнет копченым мясом, чем-то лабораторным и свежим пеплом. Ну, может и по-другому, а у меня просто нос плохо работал после свежего шрама, перепахавшего лицо от края челюсти до переносицы - сопел я тогда страшно, с хрипом и надтреснутым сипением. Моя ручная зверюшка громила хибары только так, брызгала едко-зеленой жижей из пасти на крыши, проедало насквозь, а прятавшиеся внутри ощущали на себе все прелести кислотного дождя. Выжившие забились в церквушку, искали спасения у своего божка, в том краю тогда процветал монотеизм, это уже потом после моих поползновений подняли головы загнанные под шконку многобожники и прочие язычники, хе-хе. Жрец уверял, что молитва их спасет. Не спасло. У церкви был обширный подвал, куда они забились друг на друга, молясь, плача и надеясь на спасение. А виверна, движимая моей волей, ворвалась в храм, разметав святые образа, вырвала с мясом крышку и щедро наблевала в беззубый зев подземелья. Люди сварились в собственном соку.