— А что, — барон отнял стек от баронета и повернул голову к герцогу, — вы уже уезжаете, ваша светлость?
— Нет, господин барон, — ответил тот с подчёркнутой почтительностью. — Вы настолько радушный хозяин, — герцог произнёс это слово с особым придыханием, — что я не смог отказать себе в удовольствии задержаться у вас ещё немного.
— Тогда желаю вам приятного пребывания, ваша светлость. — Уголки губ барона едва заметно дёрнулись.
— Благодаря вам, господин барон, оно именно таким и будет. — Герцог, против воли покосившись на стек в руке барона, одарил его своей самой обольстительной улыбкой. Но тот, резко развернувшись, направился к выходу и вряд ли её увидел.
— А лошадь свою вы найдёте в крайнем стойле слева, — сказал барон на ходу, не оборачиваясь и не замедляя шаг. — Как видите, ваша светлость, мой сын настолько бездарен, что даже в конюхи не годится.
Властная фигура барона исчезла за дверью. Герцог перевёл дыхание и повернулся к баронету. У баронета подозрительно блестели глаза, и герцог быстро отвёл взгляд.
— Извини, — сказал он, и в голосе его сквозило неподдельное сожаление. — Это всё из-за меня.
— Вы… ты здесь ни при чём, — мальчишеский голос едва заметно дрожал. — Конюшня — единственное место, где я мог хоть ненадолго от него спрятаться. Когда он это понял, он запретил мне здесь появляться. Я ослушался… — Мальчишка сделал красноречивую паузу, давая герцогу возможность самому домыслить остальное.
— За что он так с тобой? — тихо спросил герцог.
— За то, что я сын своей матери, — последовал скупой ответ. Но, заметив недоуменный взгляд герцога, мальчишка неохотно продолжил: — Она была слишком гордой, чтобы безропотно сносить его унижения. Настолько гордой, чтобы осмелиться сбежать от него туда, где он никогда не сможет до неё добраться.
До герцога начало доходить.
— Она… сбежала с более могущественным мужчиной? — Тогда понятно, почему барон так взъярился.
— Можно и так сказать, — губы баронета тронула странная усмешка. — Она умерла. Бросилась с башни.
— Прости. — Герцог чувствовал себя последним мерзавцем — у мальчишки от него одни неприятности.
— Ничего, — сказал тот, и в оттаявшем было голосе вновь прорезались колючие нотки. — Я привык.
Герцог от бессильной злости кусал губы.
— Приходи… — в порыве чувств начал он, и тут же осёкся, вспомнив, чем для мальчишки оборачиваются все его благие намерения. Но слова уже сорвались с языка, мальчишка выжидающе смотрел на него. И герцог решился: — Приходи сегодня ночью ко мне. Если хочешь…
На губах баронета появилось и тут же погасло странное движение.
— Хочу, — без тени промедления ответил он, и в слове этом зазвучал вызов. — Приду.
Решительность и ожесточённость в голосе баронета позволяли герцогу предположить, что решение это принято не столько в его пользу, сколько назло барону.
Признание
Близилась полночь.
Герцог ещё раз проверил сделанные приготовления и остался весьма доволен собой и своей работой.
Ставни закрыты наглухо. Дверь открывается и закрывается бесшумно — он сам смазал дверные петли стащенным за ужином куском масла. Масло, — герцог расходовал его экономно — этой ночью оно ему ещё пригодится, — тоже имеется в наличии. Баронет может приходить. Если только барон не выставил у дверей его спальни стражу — с него станется. Впрочем, верно и то, что сын для него не настолько ценное сокровище, чтобы прилагать к его сохранности какие-либо усилия. В отличие от серебряных ложечек, например. После ужина герцог замешкался на лестнице — на освещение барон поскупился — и услышал, как барон внизу наказывал сенешалю запирать на ночь столовое серебро, пока в доме «этот». Барон опоздал: ложечку — из чистого озорства — герцог прихватил ещё за ужином и теперь, в ожидании баронета, развлекался тем, что в красках и подробностях представлял себе, как мог бы наказать его барон, прознай он об этой проказе. «Не волнуйтесь, герцог, — прозвучал в его голове властный голос барона. — Все виновные будут наказаны. Начиная с моего сына».
Герцог резко подорвался в постели. От дрёмы не осталось следа. Но стоило только вернуться к яви, как в памяти тут же всплыли разбудившие его слова, и герцог бессильно взвыл — опять из-за него баронету влетит. Тут даже думать не надо, кого сделают козлом отпущения, едва обнаружат пропажу. Терзаемый угрызениями совести — только закоренелый эгоист способен на чистый, не замутнённый никакими корыстными мотивами альтруизм, — герцог твёрдо вознамерился этой ночью с лихвой искупить свою вину перед мальчишкой.
Часы на главной башне глухо пробили полночь. Дверь спальни герцога неслышно отворилась, и в комнату юркой тенью проскользнул баронет.
Мальчишка ощутимо дрожал: то ли от холода, то ли от страха, то ли от возбуждения, а скорее — от всего вместе.
— Совсем продрог, — пробормотал герцог, помогая ему в потёмках освободиться от одежды. — Давай быстрее в постель. Долго упрашивать мальчишку не пришлось.
Ночь, в отличие от предыдущей, яркой и насыщенной магией, выдалась тёмная и безлунная. Ставни, от греха подальше, герцог закрыл, а свечи, не желая смущать мальчишку, он зажигать не стал. И сейчас, в кромешной тьме, в которой даже собственную руку различить было невозможно, герцог не видел даже намёка на очертания мальчишеского силуэта — чувствовал только гибкое, упругое и горячее тело. И вскоре он уже и сам не был уверен, кто сейчас с ним: забитый и неумелый человеческий мальчишка или искушённый и развратный бесплотный дух, — и всё больше склонялся ко второму: баронет не мог быть человеком — ни один человек не способен на такое. По крайней мере, из тех, кого знал герцог. А знал он лучших. Казалось, что это сейчас сама Тьма извивается под ним, стонет, вздрагивает от его толчков — и подаётся ему навстречу, чтобы поглотить его без остатка. И последней мыслью герцога — прежде чем Тьма поглотила его без остатка, чтобы мгновение спустя взорваться ослепительным сполохом, — было: «Я подумаю об этом завтра».
Когда герцог проснулся, было позднее утро — серый свет сочился в комнату сквозь щели в запертых ставнях и проникал под прикрытые веки герцога. Герцог потянулся и сдавленно, сквозь зубы, застонал. У герцога ныли все мышцы — словно он три дня провёл в седле без передышки, — и болело всё тело — как будто возмездие барона за шалость с ложечкой обрушилось на него со всей неотвратимой суровостью. Но это были приятная боль и блаженная усталость — как если бы барон наказанием не ограничился. Едва в голове пронеслась мысль о бароне, герцог вспомнил события прошлой ночи. А с памятью вернулись вопросы.
Парней, моложе его самого, и даже сверстников у герцога никогда не было — он предпочитал искушённых и властных, а посему взрослых старших мужчин. Памятуя о сдержанности баронета в конюшне, герцог не питал на эту ночь особых иллюзий и был почти уверен, что до «масла» дело вряд ли дойдёт. До масла действительно не дошло — баронет в нём не нуждался. Недюжинные пыл и сноровка баронета герцога немало удивили — чтобы не сказать обескуражили. Впрочем, с первым всё понятно — возраст и врождённый темперамент, а вот насчёт второго… Интересно, с кем мальчишка, в таком возрасте, при таком отце и в такой глуши, успел набраться такого опыта? Не иначе, какая-нибудь особо ретивая служанка почла за честь просветить юного господина. Но в некоторых нюансах набраться опыта юный баронет вряд ли мог со служанкой. Как и с любой другой женщиной.