— Так оберег снять — и всего делов-то.
Оберег? У меня был только один оберег, надетый целителем.
Я поймала себя на том, что машинально кручу камешек на запястье. Он опять разогрелся, начал пульсировать. И очень мешал. Так и хотелось его оторвать.
Крутила-крутила, а потом шнурок взял и порвался. Неожиданно так, что я на секунду застыла в растерянности.
Камешек упал мне в ладонь и потух. Я машинально сжала пальцы, оглянулась воровато на Геллу, но та ничего не заметила. А я зачем-то сунула его под подушку. Молча. Натянула пышные рукава, чтобы пропажи не было видно, и постаралась придать лицу безмятежный вид.
Ночью проснулась от боли. Болели груди. Ныли соски, кожа натянулась, стала горячей и очень чувствительной, так что малейшее прикосновение вызывало дискомфорт.
Влажная ткань холодила кожу. Я оттянула ворот сорочки и уставилась на набухшую грудь.
Первый страх сменился пониманием. Молоко. Значит, и правда, все дело в камешке.
Заснуть снова не получалось. Я долго ворочалась, прислушиваясь к тишине за стеной. Массировала груди, неумело пытаясь сцедить молоко в забытую Геллой чашку. Но то ли неправильно что-то делала, то ли дело было в другом, только легче не становилось.
Потом и вовсе стало казаться, что я слышу какой-то плач.
Плач младенца.
Он раздавался в моей голове. Я закрыла глаза и зарылась лицом в подушку. Но это не помогло. Он становился все громче, назойливее, и в ответ на него моя грудь заныла еще сильнее.
Не выдержав, я вскочила с постели.
Ну как вскочила — сползла, кряхтя и постанывая.
Теперь младенец кричал где-то за стенкой. Очень близко. Громко, надрывно, как кричат только от боли. Он заходился криком, резко замолкал, и в этот момент мое сердце сжималось так, что я не могла дышать.
В одной сорочке, левой рукой придерживая горячие и твердые груди, а второй цепляясь за стены, поползла к выходу.
Почему ребенок так истошно кричит? Это мой сын? Почему к нему никто не подходит?
Куда все подевались? Там же охрана должна стоять. Дарги эти, чтоб им всем провалиться!
Все это пролетело в голове за секунду. Мозг зацепился за одну фразу: это мой сын! И она осталась пульсировать аварийным сигналом. Как мигалка на «скорой помощи».
За спиной, из глубины комнаты, взметнулся порыв ветра.
Странное дело, окна закрыты, я могла в этом поклясться. Но холодок, пронесшийся по ногам, был вполне ощутимым.
Он скользнул у меня между ног, холодя ступни и икры, а затем пробрался под рубашку и пополз по спине, заставляя все волоски подняться дыбом.
Громко сглотнув, я оглянулась.
У кровати на столике слабо мерцал светильник. В его свете виднелись шторы, уложенные красивыми фалдами. Ткань не шевелилась, а между тем я продолжала ощущать слабый сквозняк.
Пока неожиданный звук не нарушил тишину.
Скрип, заставивший меня вздрогнуть.
Вслед за холодом пришел страх. Борясь с желанием зажмуриться и юркнуть в постель, я обернулась к дверям. И удивленно застыла.
Кто-то открыл их. Совсем немного, всего на ширину ладони. Этот жест невозможно понять превратно. Меня приглашали.
В щель заглядывал слабый свет. Он манил, очаровывал.
Завороженная, я шагнула к нему, почти не чувствуя боли, забыв про слабость и дискомфорт. Ноги сами несли меня.
Коридор. Люстры потушены, только на стенах слабо теплятся бра.
Охрана. Я насчитала пять мужских фигур. Дарги не двигались. Двое застыли возле двери, еще двое у противоположной стены. Пятый стоял в стороне с удивленным лицом. Но никто не сказал ни слова, ни сделал попытки мне помешать!
— Эй! — хрипло выдохнула я. — Слышите, ребенок плачет?!
Мне никто не ответил.
— Вы что, оглохли?
Заглянула в глаза тому, что стоял ближе всех. Его лицо походило на застывшую маску, взгляд остекленел.
— Эй?.. — повторила, чувствуя себя идиоткой. — Ты меня видишь?
Помахала рукой у него перед глазами, коснулась его щеки.
Дарг не шевелился.
А плач немного отдалился. Теперь он раздавался со стороны Габриэля. Я оглянулась на свою комнату, в которой ждала безопасность и теплая кровать, на окаменевших даргов и, тряхнув головой, направилась на зов малыша.
Не помню, как добралась до заветной двери. Никто меня не окликнул, никто не остановил. Толкнула массивную дверь, и та легко поддалась.
Едва я вошла, ребенок затих. Плач прекратился, а я очнулась от наваждения. Замерла на пороге, удивленно осматриваясь.
В центре просторной комнаты тихо покачивалась колыбель. Или мне только казалось, что она покачивается? В не зашторенное окно на нее смотрел полный месяц, и в его серебристом свете танцевали пылинки. Из колыбельки доносилось тихое кряхтенье. Рядом в кресле развалилась тучная женщина и, подперев подбородок рукой, храпела, как заправский мужик. Ее огромная грудь посрамила бы любую корову.