— А как вы, интересно, туда попадете? Вы, разумеется, осведомлены, что в Шамбалу может войти только Изначальный. Или некто вместе с Изначальным…
— Мао, твоя наглость всегда была выше горы Усиншань, которой я был придавлен по воле Великих. Но сейчас она стала во много раз больше! Я так отделаю тебя, что ты будешь подобен жареному крабу! Неужто ты в своем скудоумии мог помыслить, что твой мудрый учитель не имеет способа пробраться в это логово извращенцев и бездельников?!
— Не будет ли слишком наглым с моей стороны поинтересоваться, каков же этот способ?
— Безусловно, будет! Но Просветленный учит нас милосердию, потому отвечу: я обернусь комаром и сяду на загривок первого Изначального, который следует в это нечестивое убежище. Там я узнаю, что, собственно, происходит, вернусь, и тут уж мы с тобой решим, что делать.
— Ваш недостойный ученик не уверен, что это хорошая мысль. На поиски такого Изначального уйдет слишком много времени. И потом, не думаю, что ваша маскировка сработает в Шамбале, ибо лишь дивы знают, что там на самом деле творится.
Варнава сказал бы сейчас что угодно, лишь бы отговорить Суня от похода, но видел зрящность своих усилий. Однако про Шамбалу все было правдой — достоверных сведений оттуда было слишком мало.
— Мао, я не убил тебя сейчас на месте только потому, что чувствую: ты знаешь другой способ. Говори.
— Знаю. И скажу вам, если вы возьмете меня с собой.
Обезьянья морда свирепо оскалилась, показав внушительные клыки.
— Черепаший кот! Я все-таки убью это покрытое свиным калом животное! Как ты смеешь перечить своему прадеду Суню! Кто будет охранять мой дом и моих женщин?! Приказываю тебе немедленно рассказать про способ!
Если уж Сунь предъявлял претензии на столь почтенное родство, что, вообще-то, было злостным оскорблением собеседника, значит, он разгневан не на шутку. Смирившись с поражением, Варнава поклонился учителю:
— Когда-то я легко попал к границам Шамбалы, используя Трактат.
— О Небо, сколь глуп этот несчастный! Ты думаешь, мне не известен этот детский фокус?.. Говори быстрее, как это сделать!
Было ясно, что мысленно Сунь уже перемешивает своим посохом Шамбалу, и Варнава рассказал ему все, что следует.
— Будь осторожен — тут всякое может случиться, — давал Сунь последние наставления. — И смени одежду, а то похож на длинноносого северного варвара.
— Будьте осторожны вы, учитель.
— Пусть поостерегутся враги! Отдай мне посох. Я верну его тебе, когда вернусь. До встречи, Мао! Всегда живи в спокойные времена!
* * *В синем шелковом халате и такой же шапочке Варнава чинно ужинал в пещере Суня. Маринованные побеги бамбука, гарнированный моллюсками рис, крепкий грибной суп, засахаренные фрукты — давненько он так роскошно не ел. Юная лисица — ее звали Пу Восьмая — прислуживала, щебеча. Варнава слишком хорошо знал повадки здешних обывателей, чтобы не видеть: девица настроена познакомиться с ним поближе. Еще одно осложнение: как и госпожа Оуян, Пу была собственностью учителя, и он не смел на нее покуситься. Да и не стал бы — долго шел к монашеству, и на пути этом попадались тысячи женщин. А теперь эта сторона жизни была для него закрыта, что его вовсе не удручало. Впрочем, сейчас с удивлением почувствовал, что лисьи чары не совсем ему безразличны. Легкое волнение и удовольствие от кокетливых пассов девицы расстроили. Он подавил нарастающее возбуждение внутренней молитвой, церемонно поблагодарил девушку и встал из-за стола.
В боковой нише пещеры его ждало роскошное ложе — целый шатер на деревянном основании, наполненный мягкими подстилками, украшенными узором из переплетенных свастик. Вздохнув, он встал на молитву. При словах «не ужели мне одр сей гроб будет, или еще окаянную мою душу просветиши днем?», которые следовало произносить, указывая на постель, в нем что-то екнуло. Варнава по необходимости верил своим предчувствиям, но стал неторопливо раздеваться. Хотел привычно вытащить из рукава и воткнуть в изголовье кровати булавку, с которой расставался только в храме, когда служил, ибо Чаша и магический посох были несовместимы. Но вспомнил, что отдал оружие учителю. «В руци Твои, Господи…», — пробормотал монах, перекрестился и лег.
Заснул не сразу: перед ним навязчиво плыли события последнего времени. Он вновь смотрел в лицо ухмыляющемуся Страннику, в котором признал давнего своего врага, видел седого Суня и странную госпожу Оуян. Совесть дергала его душу, как воспаленный зуб: он подозревал, что должен был ответить отказом на призыв Дыя, и что дурное любопытство и, казалось бы, избытая, но подспудно жившая в нем жажда силы, вновь бросили его в объятия колдовского зла. Впрочем, тут же подумал он, Дый все равно нашел бы способ удалить его из Ветви, а то и уничтожить ее вместе с ним. И не было сомнений: задумал он нечто, чему Варнаве следовало противостоять, насколько хватит сил — как Продленному и как монаху. Как Продленному монаху. Эта очевидность несколько успокоила его, и тут же, словно в глухую черную яму, он провалился в забытье.
Сны были грандиозны и страшны. Он дрался с невиданными чудовищами, терпел поражение, монстры рвали его на части живьем, но он все пытался сражаться. Потом боль и смертный ужас сменились сначала каким-то смутным услаждением, потом — нарастающей страстью. Все его существо наполнилось давно забытыми ощущениями. Мягкие руки ласкали его, он таял, погрузился во вселенную восторга, плавал среди звезд, которые ласково покалывали его, от прикосновения их лучей по телу пробегала сладкая судорога. Беспомощно стонал от нарастающего прилива желания. Но в этой влажной обители плотской радости жил червячок тоски. Ощущение неминуемого падения мучительно уязвляло разгорающуюся похоть. Он пытался загнать его в темные углы сознания, но червь все точил, точил, и вот, после особенного громкого своего стона, он разом проснулся. Душистая страсть обвивала его, острые соски настойчиво терлись о покрытую испариной кожу, ласковые пальцы играли с напряженным корнем его тела. Лицо обжигало чужое прерывистое дыхание. Он почувствовал бешеное желание плоти, будто и не было столетий ее умещвления. Грозовые тучи набухали, готовые в любой момент прорваться мощным ливнем. Но теперь он вновь был в сознании, и резко отодвинулся от трепещущей женщины:
— Немедленно прекрати, Пу, — он пытался сказать это строго, но голос был
неустойчив.
Женщина, тяжко дыша, молчала. Он взглянул ей в лицо. На него в упор смотрели шальные зеленые глаза госпожи Оуян.
— Госпожа, зачем? — растерянно ахнул он.
Вместо ответа она обняла его за шею и приникла к его груди своими роскошными губами. Поняв, что сейчас совсем обезумеет, Варнава вновь с силой оттолкнул женщину и выскочил из постели. Нагой стоял на покрытом мхом полу в колеблющемся свете, проникавшем из-за ширмы, закрывавшей вход в залу. От сознания, насколько непристойно выглядит, злился на себя и на женщину, которая беззвучно рыдала за закрытым пологом.
— Я хотела послать к вам служанку, господин, она и сама рвалась. Однако страсть, которую вы внушили мне с первой встречи, заставила вашу рабу прийти самой. Но вы можете обладать и Пу Восьмой, если сама я вызываю у вас отвращение. Сейчас я вызову ее.
Госпожа Оуян пыталась проговорить это на одном дыхании, но не получилось — слова прерывали судорожные всхлипы. Она раздвинула полог и стояла на коленях среди пышных подстилок, опершись рукой на подголовник. Непрестанно творя умную молитву, Варнава смог отвести взгляд от великолепного тела и взглянул ей в лицо. Оно выражало только отчаяние. От прикушенной губы извивалась ниточка крови. Варнава испытал болезненный укол жалости.
— Дело не в вас, госпожа, — он пытался говорить как можно мягче. — Вы прекрасны. Однако я никогда не нарушу доверие моего господина и учителя Суня.
Он накинул свой халат. Стало легче. Но то, что услышал вслед за этим, заставило его вздрогнуть:
— Господин покинул нас навсегда, — бесстрастно произнесла госпожа Оуян.
Она, наконец, почувствовала кровь на подбородке, вытерла, спустила с кровати ноги в гамашах и «лотосовых туфельках», и стала аккуратно одеваться.