— Руку себе не отгрызи, — с фальшивой заботой отреагировала Луна. — А то уже одноглазый, будешь еще и однорукий.
— Надо будет, отгрызу, — проворчал Дый.
Он провел ладонью по жирной бороде, налил в кубок драгоценный напиток и, оставляя на благородном хрустале неопрятные отпечатки, залпом отправил рубиновую жидкость прямо в утробу.
— Если мне за руку столько же заплатят, сколько за глаз, — рыгнув, заключил он.
Обеими руками взял ощетиненный колючками плод, словно не замечая опасную щетину колючек, и с хрустом разломил надвое. Треснувший фрукт издал сбивающее с ног зловоние, нисколько, впрочем, не обескуражившее Дыя. Окончательно разломав скорлупу, с довольным чавканьем погрузил бороду в мякоть, издающую неповторимый аромат трехдневной дохлости крысы, вместе с тухлым яйцом завернутой в пару портянок, снятых с солдатских ног после тридцатикилометрового марш-броска.
— Достойно! — возгласил он, выставляя наружу испачканную желтоватой субстанцией бороду. — Давненько не ел дуриана. Умница ты у меня. Попробуй, затек, сразу полегчает.
Память Варнавы выдала отчет о восхитительном сырно-клубнично-ореховом вкусе фрукта, что потащило за собой вереницу ассоциаций.
…Болота в хаотической сельве, райские птицы и мерзкие насекомые, резкие вопли неведомых существ, тихий свист вылетающей из переплетенной зелени отравленной стрелы…
— Папа, твоя борода будет вонять, как «башня молчания» в Язде, — укоризненно уронила Луна. — Неужели нельзя воспользоваться ложкой?
— Боги ложками не жрут, — ухмыльнулся Дый, снова демонстративно утираясь рукой. — Краткие говорят, мне воще жрать не положено, только пить. А мне плевать, что они говорят, я жрать хочу!
Видно было, что шокировать дочь страшно ему нравится. Хотя Варнава достаточно хорошо знал свою бывшую супругу, чтобы понимать: ничуточки она не шокирована. Он уже пришел в себя, но ему было гнусно. Совершенно не хотел этой встречи, скорбно сознавая однако, что с самого момента, как очнулся в Шамбале, томительно ожидал ее.
— Знаете, ребятки, пойдемте-ка, что ли, на свежий воздух, — сказал вдруг Дый, исподволь внимательно наблюдавший за парой. — А то и вправду дух здесь тяжким стал.
Он приглашающе приобнял бывших супругов.
— Если ты желаешь, я пойду, — тихо проговорила Луна. — Но, поскольку гость наш не хочет ни есть, ни разговаривать, да и я, признаться, не очень жажду его слушать, я бы попросила разрешения удалиться к себе.
— Погоди, — произнес Варнава. — Я выслушал бы тебя, не будь здесь твоего отца.
— А толку-то, если уйдет, — пожала плечами Луна. — Все равно будет слышать все, что ему надо…
— Это точно, — проворчал Дый, ложась на дубовую лавку и с хрустом вытягиваясь на спине. — Ладно, позже прогуляемся. Вы лучше поворкуйте, а я вздремну малость после сытного обеда, дело-то стариковское.
Он демонстративно прикрыл глаз и громко захрапел.
— Клоун твой папаша, — процедил Варнава, отворачиваясь от этого зрелища.
— Не только клоун, — все так же тихо проговорила Луна. — Хочешь сигарету?
Варнава очень хотел отказаться, но не смог:
— Да.
— Я принесла, знала, что захочешь, — она подала ему пачку. — Я и зажигалку твою принесла…
— Она не моя, — заметил Варнава, распечатывая пачку.
— Точно, не его, — пробурчал «спящий» Дый, — это я ему в карман засунул, когда выманивал из его Ветви. Знал ведь, что понадобится…
Варнава, прикуривая, свирепо глянул на него. Потом повернулся к Луне:
— Ну и?..
— Что значит «ну и»?.. — внешне равнодушно переспросила та.
— Ты хотела мне что-то сказать…
— Нет уж, это тебе надо много чего рассказать мне! — она говорила так же тихо, но Варнаву, словно нежданный удар поддых, настигла ее вдруг прорвавшаяся ярость.
— Ди, Ди… — пробормотал Дый, не раскрывая глаз.
Она осеклась и замолкла.
— Ладно, — резко заговорил Варнава, смяв и бросив на пол едва раскуренную сигарету. — Это значит, я плел тебе всякую хрень про опасность и желательность расставания, а потом это ты искала меня по Древу, пока не узнала, что я в образе бесовском истребляю по всем Ветвям Кратких в компании папочки, который, к тому же еще мой любовник?.. Прости Луна…то есть, Ди, то есть, Кусари… Или как там тебя еще? Я перед тобою тяжко провинился!..
— Ты виновен не в этом, — ровно проговорила она. — Ты, убийца…
Как будто все ложное, вся психологическая маскировка, мастерами которой являются эти существа, мгновенно слетела с нее под воздействием жестоких страстей, оставив истину — холодную ненависть и презрение. Он изумленно глядел на нее, видя вытянутое лицо, заострившиеся, как у покойника, черты, в ниточку сжатые губы. В единый миг она перестала быть прекрасной богиней, обернувшись безжалостной демонессой, калечащей души. Такой он мог представить ее во главе Дикой охоты. А раньше не мог — несмотря ни на что. Ее пальцы искривились, как когти хищной птицы, казалось, сейчас она бросится на него. Но поза ее оставалась статичной, словно она вынужденно ожидала какого-то знака, чтобы раствориться в безоглядном действии.
— Брейк! — завопил вдруг Дый, легко вспархивая со скамейки, — Мы так не договаривались! Ну-ка, доченька, иди, иди отсюда! Иди, милая, плохой час для встречи двух любящих сердец… Пошла, дура!
— Радуйся, муж мой! — дрожащим от ярости голосом произнесла она и, развернувшись, скрылась за колоннами.
— Мир тебе, вдова моя, — нашел силы бросить ей в спину Варнава и сел, сгорбившись.
Потрясение было слишком сильно даже для него. Он чего-то не понимал. Пытался по привычке построить четкую картину, но из-за отсутствия неведомой детали логические цепочки рассыпались перед ним дурной невнятицей.
Дый косо посматривал на пленника.
— Ты, эта… Не бери в голову… — начал он тоном доброжелательного тестя. — Не в себе она. Давно. Я уж сам забеспокоился, может, эта, врача, типа, надо… Не знаю, может, там, к Зигмунду Яковлевичу, что ли, а?.. Ты как думаешь?
— Прекрати паясничать. Проехали… Говорил я, не устраивай идиллических встреч.
— Ну, свою лепту она уже внесла… — заметил Дый загадочно.
Варнава поднял голову, лицо его было совсем измученным.
— Хватит. Я уже понял — ты вел меня от рождения, ты подкидывал мне различные ситуации, ты меня продлил… И ее тоже ты мне подкинул. Теперь скажи — зачем? По-моему, время пришло.
— Пришло, сладенький мой. Да не совсем… Думаешь, я тебе просто так древние истории пересказываю, от нечего делать? Не-ет, ты все сам должен понять. И сам решить, что дальше делать.
— Так рассказывай. Только без новых неожиданных появлений и прочих фокусов.
— Насчет этого не виновен, это она сама, своевольница. Ты слушай, слушай…
* * *Струна Иувала
Из «Трактата о Древе, и обо всех делах, в Стволе творящихся, и как они в Ветвях отзываются. Сочинено для развлечения и наставления досточтимых членов Ордена нашего». Ветвь издания и имя автора не указаны.
«…Несомненно, что замыслом Творца было бесконечное счастье и блаженство созданного Им человечества. Но, поелику Прародители наши пали и вследствие того изгнаны из Эдема, потомки их утратили изначальное это счастье и распространялись по земле, тяжкими трудами вырывая у природы насущное пропитание. Братоубийство, Каином совершенное, вину ту усугубило, и потомки его отдалились от Бога столь далеко, что сделались легкою добычей нечистых духов. Они и потомство их сохраняли печаль об оставленном Эдеме и жажду бессмертия, в оное же время лелея ненависть к их Создавшему и Покаравшему.
Потомство же Сифа Благочестивого, третьего сына Прародителей, жаждало искупления и возвращения в Эдем. В то же время как сифиты предавались молитвам и пеням, каиниты основывали города, устанавливали искусства и ремесла. А коли так, то помыслить должно: цивилизация человеческая суть произведение по преимуществу богоборческое и Творцу противное. Однако настолько Он влюблен в человечество, Им созданное и пестуемое от начала начал, что обеим отраслям его дал ими просимое. Вот так сифитам было открыто, что, спустя известное число поколений, грех Прародителей будет искуплен и прощен, тем же обретут они чаемое бессмертие. Что же касаемо каинитов, то эти уже были столь густо перемешаны с демонами, вселявшимися в тела сынов человеческих, дабы рассеять по земле мрачное свое семя, что им об искуплении вещать было зряшно, ибо исполнялись они горечи и жизнепорицания, да так, что даже детей своих нарекали именами вроде Смерти просящий. А сие, братия, есть признак того, что в новорожденном человечестве, являвшем во время оно подобие народа единого, возникла первая антисистема, о коих мною уже рассказано в ином месте сего Трактата.