Перед ними быстро росли крутые берега острова, который Варнава видел с высоты. Перелетели узкий песчаный пляж, по которому ползали бесчисленные мелкие крабы, дальше был колючий низкорослый кустарник, в котором кое-где торчали темные валуны, вида довольно неприятного. Отсюда местность резко повышалась, а на вершине холма, который, собственно, и представлял из себя остров, громоздилась уже виденная Варнавой серая башня. Вдали в белесом тумане возвышалась громада портала Зала Убитых, который, как убедился Варнава, был виден из любой точки долины.
Дый опустился на один из валунов, как признал про себя Варнава, довольно лихо.
— С мягкой посадкой, батенька. Отсель пешочком, — резюмировал див и, не дожидаясь ответа, вломился в кустарник.
Варнава последовал за ним, про себя ругательски ругая язвящие сквозь рубаху садистски изогнутые колючки.
Путь лежал наверх, Дый неутомимо продирался сквозь зеленую стену, для его кольчуги безобидную. Впрочем, кустарник все редел и, наконец, кончился. Они прошли мимо какого-то заброшенного строения — опять очень похожего на павильон Пайкина, чему Варнава почему-то не удивился, — оказавшись вдруг на вершине. Перед ними высилась мрачная древняя башня без крыши — странный маяк для странных существ. Но не на нее глядел мгновенно оцепеневший Варнава, а на огромный валун у ее основания, подобный тем, что в изобилии валялись ниже. Этот, впрочем, мог заслужить имя отца тех — огромный, угловатый, поросший серым мхом, источающий немую злобу косной материи на бушующий вокруг живой мир. Обвивала его массивная стальная цепь. Обвивала она и существо, сидевшее прислонясь к глыбе, свесив голову на грудь — огромную седую обезьяну…
У Варнавы не было мыслей, он просто созерцал недвижное тело Суня.
— Прихватили мы кореша твоего, как видишь, — прервал зияющее молчание Дый. — Ума не приложу, как сюда влез, но схватили прямо у озера, — див притворно не замечал состояние собеседника. — Демон один, из стражей, засомневался что-то в кумирне Земли с шестом для флага. Похоже, не совсем еще идиот, как прочие — сообразил, что не бывает на кумирнях флагов. Подойти хотел, да хорошенько двери пнуть. А тут превращается кумирня в эту вот большую мартышку. Думал звереныш Шамбалу развести — пасть стала дверью, язык — статуей Земледьявола, глаза — оконцами. Только хвост, видно, не придумал, куда деть, да и превратил его в шест для флага! — Дый расхохотался. — Гонялись мы за твоим шифу долго, вспотели все, а как настигли, десяток Продленных через его палку все свое бессмертие утратили. Но одна игрушка красавца утихомирила… Да ты ее знаешь, Манрики-гусари называется…
Варнава сжал до хруста зубы — на седой шкуре Суня виднелись подпалины, кое-где мясо обуглилось, некоторые раны уже подживали, другие еще были воспалены. Но продолжал стоять спокойно — время для действий не пришло.
— Мы, конечно, ключицу ему переломили, чтобы больше не вздумал превратиться еще во что-нибудь. Знаешь же этот прием против магов? Я, надо сказать, до сей поры удивляюсь: такие фокусы в Шамбале только Изначальный див творить может, ну, и те, кому мы эту возможность даем. Никак не могу поверить, что это замшелое чудище из Ветвей — коллега.
Варнава знал, в чем дело, но, разумеется, продолжал слушать молча.
— В общем, — закончил Дый, — где тебя искать, стало ясным, будто водичка в нашем озере. А образину посадили на цепь, будем теперь решать, как ее решить, — он опять рассмеялся, то ли и вправду был доволен плохим каламбуром, то ли, что вероятнее, продолжал дразнить Варнаву. — Ты к нему подойди, подойди, все равно ничего не чувствует.
«…О сем яви человеколюбие Твое, да не одолеет моя злоба Твоей неизглаголанней благости и милосердию». Варнава сделал пару шагов и остановился над скованным учителем. Тот действительно пребывал далеко, хотя сознание не полностью покинуло тело. Склоненная голова подрагивала, из горла иногда доносились слабые хрипы. Варнава положил руку на его плечо, ощутив упругое тепло, а дальше — могучую непобежденную жизнь: шифу был в порядке, насколько возможно в таком положении. Пока в порядке — в живых Дый его все равно не оставит. Но ведь Сунь пришел сюда из-за него, Варнавы!
Который раз он стоял и смотрел на очередную свою жертву? Не на того, кого убил сам, а кто погиб из-за него, хоть бы он сам этого не желал… Память вдруг пронизало ощущение яростного порыва, мучительного желания спасти окровавленного человека, корчащегося под градом летящих камней. Страшные подпалины Суня слились в его сознании с кровоподтеками на смертной мукой изломанном лице.
…Тревожные огни в густой, как кипрское вино, ночи, глухие удары булыжников о тело, хруст ломающихся костей. Он стоит в стороне, смотрит, как бессвязно орущие люди, на лицах которых рваное пламя факелов высвечивает лишь откровенную похоть, словно обезумевшие механизмы, убивают человека. Человека, быстро превращающегося в обыкновенную кучу мусора из клочьев одежды, кусков негодного мяса и грязных камней. А он не смеет разбросать этих слюнявых подонков, голыми руками истребить их. Потому что куча мусора только что взглянула на него единственным оставшимся глазом, и взгляд этот обозначал: «Стой и смотри». И он не смеет ослушаться строгого приказа, стоит и смотрит на мученичество Совершенного, и нет разницы, что это творится в Ветви, потому что в Стволе то же самое, и не ему нарушать эту предопределенность…
Но сейчас перед ним не брат его, и не ипподром здесь на западной стороне города Саламис. И ничего здесь еще не предопределено, что бы ни говорил ему тот блаженный епископ…
Оставив бесплодные умствования, Варнава внутренне обозрел свои вновь обретенные силы. Он знал, что может сделать это. И сделал, почувствовав, как под воздействием его руки в глубине большого существа учителя происходят изменения, схожие с передвижениями геологических пластов, невидными на поверхности, но чреватыми крупными неприятностями в недалеком будущем.
Убедившись, что сломанная ключица царя обезьян быстро срастается и сознание скоро вернется к нему, Варнава отнял руку. Повернувшись к наблюдающему Дыю, спокойно спросил:
— Это все, что ты хотел мне показать?
— Нет, — коротко ответил тот, глядя ему в глаза.
* * *В городе Саламисе: «Ты отдашь имя и жизнь»
— Не мне судить тебя, Иегошуа. Не мне судить всех вас. В конце вы предстанете перед Судом — как и все человеки.
— Ты изменился, Иошияху.
— Прошли многие годы. Я не мог не измениться.
— Последний раз ты судил меня…
— Нет. Ты сам судил себя. И продолжаешь это делать.
— Оставь. Я пришел за советом, брат.
— Зачем тебе мой совет? Или ты не бог? Ты же хотел стать богом, с тех пор, как увидел Его. Ты добился, чего хотел?
— Почти…
— А ты хотел быть, как Он? Иегошуа, Иегошуа, никто никогда не сможет стать как Он. Разве ты до сих пор не понял?
— Раньше я расхохотался бы на эти твои слова. Но не теперь… Я рассказал тебе про сон…
— Брат мой по крови, мы могли бы стать братьями по духу. Я чувствую это. И благом было бы для нас трудиться вместе среди людей.
— Иошияху, я прошу только совета. У меня другой путь.
— Мой путь лежит к свету жизни, твой же — в сень смертную. Какой совет могу дать я тебе? Сбрось одежды, которые на тебе, и я возложу на тебя другие, которые никогда не осквернятся; ибо в них нет ничего нечистого, но они всегда сияют.
— На меня уже возложены иные одежды. Я понял, что не хочу их, но невозможно сбросить их, брат.
— Это печалит меня и озадачивает. Он, когда был с нами, никогда не говорил про таких, как вы, хотя знал, конечно… Наверное, хотел, чтобы мы сами решили. Я не думаю, что вы сыны тьмы, нет… Но…
— Но что?
— Ты рассказываешь поразительные вещи, к которым я не знаю, как отнестись. Ты прибыл сюда, на остров, где мы родились, пришел ко мне, старику, таким же юным, как и был, когда мы расстались много лет назад в те великие дни в Ершалаиме, рассказывал и показывал невероятное. Но я вижу, да ты и сам говоришь, что тебе нужно утешение. А сынам тьмы не нужно, это я знаю. Значит, ты человек и можешь стать Совершенным.
— А я разве не стал?
— Те, кого ты называешь Продленными, не есть Совершенные. Но, думаю, они могут стать такими, хотя, возможно, им это труднее, чем прочим.