— Мне самому все это гадко, Льюис. Я чуть не хлопнулся в обморок, когда смотрел, как они издеваются над негром. Я тоже ухожу.
— И я с тобой, Льюис! Мы, Колтоны, и лошадей-то никогда не стегали. И собак не били. Если лошадь ломала ногу, мы пристреливали ее из жалости. Дряхлого пса — тоже, чтобы не мучился. Я не выношу мучений животных, а негр все же ближе к человеку, чем собака.
— Клан начинался как доброе дело, — молвил Льюис Гейзавей, — но теперь он превратился в сборище громил. Мы были достойными людьми, некоторые ими и остались, и такие дела нам не по душе. Я выхожу из Клана. Кто со мной?
Грандин и Атертон вышли из толпы и встали рядом с Гейзавеем. Другие тоже стали по одному покидать толпу и присоединяться к сторонникам Гейзавея. Потом все они, молча развернувшись, подошли к своим коням, сели в седла и поскакали в темноту. Оставшиеся смущенно молчали и в смущении отворачивались друг от друга, как мальчишки, которых застали за непотребным занятием. Даже Лизер Джонстон утратил недавнюю воинственность и, запрыгнув в седло, ускакал.
Погас последний фонарь, унеслась по тропе последняя лошадь. Там, где недавно стояли крик и суета, воцарилась тишина. На место беспорядочного перемигивания фонарей опять пришла луна, равнодушно озарив своим холодным светом бездыханные тела Драмжера и Кэнди.
ЭПИЛОГ
Все окна фалконхерстского Большого дома были темны, кроме окошка одной из комнат второго этажа, где спал малыш Драм. Через некоторое время погасло и оно. Большой дом погрузился во тьму; темно было у амбаров, у невольничьих хижин. Фалконхерст спал, как спал Драмжер, обретший покой, как он и надеялся, бок о бок с Кэнди, только, вопреки его ожиданиям, не рядышком с отцом.
Луна, бывшая свидетельницей агонии Драмжера прошлой ночью, еще не поднялась. Ничто не тревожило кромешную тьму, кроме тщедушного огонька, медленно скользившего вдоль тропы, связывающей новый Большой дом со старым, сгоревшим.
Занзибар, державший в руке фонарь, шагал неторопливо, за ним, стеная и утирая слезы, брела Жемчужина. Она несла какой-то сверток и покачивала его на руках, как младенца. У горбатого мостика Занзибар остановился, чтобы отставшая спутница нагнала его, потом перешел мост и взошел на холм по другую сторону речки, где смутно белели надгробные памятники. Жемчужине оказалось нелегко перелезть через стену, и Занзибар поставил фонарь на землю, чтобы ей помочь. Она указала на клочок нетронутой земли между мраморным обелиском на могиле Драмсона и свежей могилой Драмжера.
— Рой здесь, Зан, — велела она. — Здесь и похороним Мида. Пора ему в землю, после стольких-то лет!.. Теперь все преданы земле, значит, и Миду пора в могилу. Ему будет лучше в земле, чем у меня в хижине. Люси души не чаяла в Миде и не хотела его хоронить. Я как-то его подзабыла, а теперь вспоминаю, как он был хорош собой. Не хуже Драмсона и Драмжера. Мой сынок Драмжер мертв, как Мид и все остальные.
Она положила свой сверток на землю, дожидаясь, пока Занзибар выроет яму. Когда яма достигла порядочной глубины, Жемчужина опустила туда сверток с черепом и костями. Он забросал останки землей. Она любовно пригладила образовавшийся холмик руками.
— Все поумирали, Зан! Осталась одна я. Кому теперь вспоминать прежних обитателей Фалконхерста? Нет больше ни массы Хаммонда, ни миссис Бланш, ни миссис Августы, ни миссис Софи, ни ее красавчика Аполлона, которого ты застрелил. Даже мои сыновья, Старина Уилсон и Драмжер, теперь в земле. Нас покинули и Лукреция Борджиа, и мамаша Люси. Мега и Альфа нет давным-давно. Теперь меня лишили последнего — Драмжера. Никого не осталось. Мы похоронили Мида, иначе после моей смерти о нем бы никто не вспомнил. Теперь это не белое кладбище. Когда я умру, похорони и меня здесь, Зан.
— Зачем ты говоришь о смерти, Жемчужина? — Зан помог ей подняться с колен. — Ты сильна, как буйвол. И потом, мертвы не все. — Он указал в сторону Большого дома. — У тебя теперь есть внук, новый Драм.