«Мне подсунули куклу… К каждому из препарированных — к каждому! — незадолго до похищения присасывался близкий друг, подруга, любовница…»
При-са-сы-вал-ся… Провоцируя любовь, провоцируя нежность, дружбу — все лучшие чувства, на которые жертва в повседневной жизни и способна-то не была. Как не имел друзей старикашка-купец, как не имела подруг ювелирша, как не любил родного сына Март зи Гороф…
Ора пошевелилась. Откинула со лба светлые волосы; села на кровати. Меня почти против воли захлестнула волна… нежности, вот что это было за чувство. Хотелось забыть все, ничему не верить, выбросить глиняного болвана, расколотить эту глупую фарфоровую куклу, уехать с Орой домой, как и собирался, будет зима, будет новая жизнь, спокойная, счастливая, полная смысла…
Ора встретилась со мной глазами. Улыбнулась; нахмурилась:
— Что-то опять случилось, Хорт?
— Случилось, — ответил я одними губами.
— Вы пугаете меня, — сказала она после паузы.
— Я сам испуган, — признался я.
— Не конец света, — она улыбнулась. — Я живая, Хорт, я не явилась из могилы…
Нанять карету прямо в «Суслике», завтрак взять с собой, не задерживаться ни на секунду. Поедим в дороге…
Ждать друг друга. Подолгу прощаться на крыльце. Потом торопиться домой, и всякий раз, снова встретившись, смеяться от радости.
Я опустил глаза:
— Ора Шанталья умерла.
— Хорт, — сказала Ора. — Это уже не забавно.
— Да, — проговорил я, разглядывая глиняного уродца. — Настоящая Ора Шанталья умерла. Возможно, ее давно оплакали и похоронили.
— Дальше, — сказала Ора с внезапной мягкостью.
Я посмотрел на нее. Она казалась заинтригованной. У нее даже глаза загорелись, и на секунду мне померещилось, что они действительно разного цвета — как у наследственных магов.
— Ора, — сказал я очень тихо. — Если у вас… если у тебя есть другое объяснение — я буду просто счастлив.
— Да? — все так же мягко удивилась Ора. — Я ведь еще не слышала вашегообъяснения, Хорт…
Я облизнул губы:
— Ора Шанталья — настоящая Ора Шанталья — умерла далеко отсюда… возможно, от долгой болезни. Возможно, от старости. И сабаяравнодушно зафиксировала ее смерть. А вы… назвались именем настоящей женщины, но не могли предположить, что она умрет, что я узнаю о ее смерти… и обо всем догадаюсь.
— То есть я обманщица? — поинтересовалась Ора.
Я молчал.
— Вот уж бред, — сказала Ора с отвращением. — Хорт, обязательно надо было испоганить это утро?
Я снова едва не поддался слабости. Взять с собой Ору и ехать домой…
— И кто же я, по-вашему? — Ора потянулась к своей сорочке. Нырнула в ткань, как в молоко, тут же вынырнула, повела плечами, позволяя легким оборкам улечься поудобнее на высокой, до мельчайшей родинки знакомой мне груди. — Кто я, по-вашему — авантюристка? Или ходячий мертвец? Кто я?
— Слуга Препаратора, — сказал я, глядя в ей в глаза.
Она на секунду замерла. Смерила меня внимательным портновским взглядом:
— Вы заболели, Хорт.
— Кукла, — сказал я. — Приманка. Я попался, как последний дурак… как до того Гороф. Как до него — два десятка неудачников.
Ора смотрела на меня, не мигая, а мне захотелось, чтобы она вдруг ударилась в истерику. Чтобы рыдала, браня меня нехорошими словами, обзывала дураком, порывалась уйти и больше никогда со мной не встречаться…
— Я не прав? — спросил я и сам услышал, как прозвучала в моем голосе неприличная надежда. — Я дурак?
Ора поджала губы. Раздумчиво покачала головой:
— Нет… не дурак.
— Объясни, почему я не прав? Разубеди меня?
— Зачем?
Действительно, зачем?
Мне уже все равно, где правда и где ложь. Я хочу верить только в то, что меня устраивает. Я заклеил бы себе глаза, только бы не видеть очевидного…
Она была такой высокомерной в этот момент, она была такой красивой, такой моей и одновременно такой чужой, что еще секунда — я лопнул бы, раздираемый противоположными чувствами. Я бы порвался, как струна, которую слишком старательно натянули; какая это, оказывается, пытка — испытание на разрыв.
Я оказался крепок. Я не лопнул, а вместо этого пришел в ярость. Она моя, эта женщина; она никогда не будет моей. Она как мыло из рук… Я оплакал ее, она жива, ей не обмануть меня, она лжет в каждом слове. Она…
Глиняный болван стремительно теплел в моих ладонях.
Я видел, как меняется Орин взгляд. Как расширяются зрачки. Как стискиваются белые руки поверх белого пухового одеяла. Как скулы становятся белыми-белыми — хотя белее, кажется, уже невозможно…
В эту секунду она принадлежала мне полнее, чем несколько часов назад. Чем даже в лучшие мгновения прошедшей ночи.
Я понял, что никак иначе не смогу присвоить ее. Что это будет правильно, логично и красиво — покарать ее именно сейчас. Что я уже караю. Глиняная шейка трещит. Погодите, ведь приговор… Повод… Покарать — за что? За то, что обернулась тогда душистой полевой зверькой…
Я божество. Я вершитель. Я — воплощенная справедливость. Я караю, любя; я караю ради вселенского блага. Слова становятся не нужны; я плыву, как в масле, и только счастливое желание продлить этот миг подольше сдерживает меня. Никогда в жизни я не испытывал ничего подо…
Под окном зашлась визгом собака.
Такое впечатление, что на нее наступили.
Визг перешел в лай, откликнулись псы со всей округи, забранились работники. Я смотрел перед собой, не понимая, кто я, где и откуда взялся.
Под окнами кричали, стучали, пилили, скрежетали железом о железо, а в номере над нами гулко топотали башмаки, так, что опасно вздрагивала треснувшая лепнина на потолке. Собаки унялись наконец; я увидел, что стою перед кроватью, что передо мной сидит на постели немая женщина — белая до кончиков волос. И тогда я в ужасе воззрился на болвана в своих руках, и увидел, что тоненькая шейка чудом, но цела.
— Ора?
Она молчала. Она смотрела на меня с таким ужасом, что мне сделалось… как будто меня поймали на воровстве.
— Ора, я… не хотел.
Она молчала.
— Ора, я… Сам не знаю. Я не смог бы… Я не хотел… Прости…
Губы ее шевельнулись.
— Что? — спросил я испуганно.
Она не ответила.
Перед кроватью стоял круглый столик; я смел на пол все барахло, что на нем лежало, и в центр облупившейся столешницы положил — почти бросил — глиняную Кару:
— В твоем присутствии больше не прикоснусь к нему. Никогда. Веришь?
Ее губы шевельнулись снова.
— Что?
— Оденься…
Путаясь в рукавах и штанинах, я принялся одеваться; перламутровые пуговицы бледно подмигивали, шнурки не желали завязываться, я сражался с ними, не чувствуя собственных пальцев, и думал в полуизумлении, полуужасе: неужели! Неужели сейчас, сию секунду, она могла быть мертва… или умирала… а я стоял бы над ней с глиняной головой в одной руке и туловом в другой…
Чудовищный бред. Я затравленный идиот, вот кто я, мне бежать из этого города, бежать вместе с Орой, и никогда больше не иметь дела с Клубом Кары, да передохнут совы всех его членов во главе с председательской…
Расправляя воротник сорочки, я окончательно принял решение:
— Ора…
Она уже вполне владела собой. Более того, ее презрительно сжатые губы сложились в улыбку — будто женщина сдерживала смех, будто перед ней предстало зрелище нелепое и комичное, вроде дрессированной лошади в кружевных панталонах.
— Я смешон? — спросил я резко. Резче, чем хотелось бы в данных обстоятельствах.
Она накинула на плечи халат. Медленно поднялась, распространяя запах надушенного шелка; из груды моих вещей на полу у кровати выудила кожаный мешочек с самоцветами.
— Ора, — сказал я нервно. — Пожалуйста, прости. Я зарекся иметь дело с Карой. Это…
Моя собеседница остановилась перед столиком, над проклятым глиняным болваном. Протянула руку, будто желая коснуться Кары; отдернула, как от огня. Глянула на меня — не то с сомнением, не то с укоризной.