Из зала даже сквозь закрытые двери слышался булькающий храп. Нет нужды заглядывать внутрь - там никогда ничего не меняется. Отец лежит на диване, уронив руку на пол. Около дивана валяются смятые полторашки из-под пива: когда три, когда четыре. Три, или четыре - интрига заключается только в этом. Ещё в тринадцать лет я дала себе клятву: что бы не случилось, никогда не позволю себе жить с такой интригой под одной крышей. Интересно, а какие клятвы давала себе в тринадцать лет мама?
Она не ложилась спать нарочно - ждала меня. Попить чая, пожаловаться на жизнь, повыспрашивать секреты. Года два назад мне ещё нравились эти вечерние посиделки: я чувствовала себя взрослой и почти равной ей. Пока однажды за очередной уютной чашкой чая не поймала себя на мысли, что уже слышала всё, что она говорит, и не раз. Что больше не хочу вести эти кухонные разговоры, потому, что на другой стороне стола сидит не мама, а большое зеркало, в котором отражается бледная морщинистая женщина с глазами старой лошади. Ей за пятьдесят, и эта женщина - я.
-Привет, - быстро сказала я, чтобы мама не успела первой. - А ты что не спишь? Не ломай глаза, ложись...
-Здравствуй, дочка... Ты что свет не включишь?
Мама отложила книгу, сняла очки и подслеповато вгляделась в сумрак коридора. Расстёгивая туфли, я нагнулась пониже, отвернув лицо к стене, спрятав его в темноте. Распущенные волосы упали вниз, закрывая полустёртый макияж и горящие от злости на себя щёки.
-Что-то ты сегодня долго... Опять палатки сушили? В школе моталась с этими палатками, теперь в институте...
Сушить палатки? Да, была у меня такая отговорка, когда вместо того, чтобы учить уроки, я убегала к Максу. Ничего нелепее, кажется, и придумать нельзя, а мама всё ещё верит.
Я с трудом подавила рвущийся из груди смех - злой, усталый. И, справившись, наконец, с застёжками, сбросила с ног чёрные орудия пытки. Зачем вообще их обувала, понравиться хотела, что ли? Кому, Семёнычу? Со старого козла хватило бы любимых туфель, где каблук удобен и носит вполне себе туристическое название: "скала".
Мама уже поднялась из-за стола, нацепила очки, но встречаться с ней лицом к лицу в мои планы не входило. Я снова спаслась бегством в ванную и закрылась на щеколду. Не хватало ещё начать привыкать к этому.
-Мама, я в ванную!! - Вышло это чересчур громко и немного глупо - и так было непонятно, что ли?
В дверь поскреблись и негромко спросили:
-У тебя всё хорошо?
Не знаю, мама, подумала я. У меня всё странно.
-Да, мам. Всё расчудесно - лучше просто некуда. Устала только немного. Сейчас немного полежу, и - спать.
-Не усни там. Захлебнёшься.
Я стянула через голову пропахшее Максом платье, запихнула его в машинку и стала набирать ванну. Струя с силой ударила в тонкое стальное дно, и оно громко загудело. Почти сразу же задёргалась ручка двери, и слабый задушенный голос прошептал сквозь щёлку:
-Марина, убавь воду! Ты что так врубила? Отец спит!
Да наплевать - хотелось ответить мне. Когда уже он уснёт навечно, напившись, наконец, на сто лет вперёд - хотелось ответить мне. Но я просто передвинула кран ближе к краю ванны, и стало тише.
Пока вода набиралась, я придирчиво оглядывала себя в зеркало. Ноги, может, и коротковаты, но до земли достают. Грудь, как грудь - небольшая, но, как однажды пошутил Макс, развивающая мелкую моторику пальцев. Светлые, пшеничного оттенка, волосы до плеч. Острый, пожалуй, чуть длинноватый, носик. И большие глаза зелёного, самого редкого на Земле, цвета. В общем, никаких особенных конкурентных преимуществ. Почему он именно ко мне прицепился?
А то прицепился, что таких дур, как ты, найти нелегко - ответила мне девочка с умными, но колючими глазами, живущая в зеркале. Самое простое, что может с тобой сделать неглупый взрослый дяденька - заставить поверить, что это ты его хочешь, а не он тебя.
Воды набралось немного, сантиметров двадцать, но терпеть дольше не было сил. Побрызгав на стенку ванны горячей водой, чтобы не было холодно спине, я улеглась, закрыла глаза и стала ждать, когда ласковые тёплые волны затопят меня всю целиком.
Интересно, если бы получилось вернуться на несколько лет назад, стала бы я с ним спать?
Ночь, запахи и звуки леса, пляшущие языки пламени, за которыми - он. Серьёзный взрослый человек, офицер в отставке по ранению. Твой учитель. Только твой учитель. Поэтому и кажется, что все его взгляды - только на тебя, все песни под гитару - для тебя одной. Сначала ты пытаешься спорить с очевидным. Но в голове уже бродят мысли, от которых становится жарко и стыдно. Именно в таком порядке.
Да у меня ни шанса не было. Стала бы, разумеется. Мне только исполнилось пятнадцать, и я была обычной дурой, малолетней и восторженной.
Ну, а сейчас-то зачем? Думала, что будет - как тогда?
Вот и поделом.
Намотав на голову полотенце, я тихо выскользнула из ванной и, не включая света, добралась до своей комнаты. Постель оказалась застелена, а на столе мирно горела жёлтая ночная лампа. У меня даже сердце ёкнуло, но мамы в комнате не оказалось. Ну, и к лучшему.
Нырнув под одеяло, я вытянула ноги, потянулась, зевнула, и тут до меня дошло, что надо бы высушить волосы. Забыла, и неудивительно, ведь фен включать нельзя: отец же спит. Эх, Марина - сердца у тебя нет.
Сняв с головы мокрое полотенце, я аккуратно повесила его на спинку стула и немного поборолась с искушением завалиться спать так, как есть. Но, представив свой утренний образ, решительно вылезла из-под одеяла и достала из сумки расчёску. Потом долго, вглядываясь в совершенно неузнаваемое отражение, расчёсывалась. Вот и всё - осталось подождать полчасика, пока не подсохнут волосы.
Взгляд охотника.
Сон всегда начинается с середины.
Если ты приходишь в себя в странном месте и понятия не имеешь, как там оказалась - скорее всего, ты спишь.
Я стою босиком на асфальте. Дожди сильно размыли тёмно-серую поверхность, выдолбив ямки, из которых выглядывает залитая битумом щебёнка. От моих босых ног в разные стороны разбегаются тысячи трещин. Одни тонкие, с волосок, другие довольно глубокие - вполне пролезет ладонь. Кажется, что я стою на лице какой-то старухи, покрытом сеткой морщин.
На мне ситцевая ночнушка, вроде тех, что лежат у мамы в шкафу. Она советская ещё, наверное. Ткань начинается сразу, как только заканчивается шея: никаких зон декольте, только безумные тряпочные цветочки по всему вороту. Я пытаюсь подобрать подол, но он примёрз к асфальту. Дёргаю сильнее, и подол, окаймлённый белой узорчатой бахромой из острых кристалликов льда, отрывается с лёгким треском, открывая голые ступни.
Лак на ногтях не мой, таким ярким я никогда не пользовалась. На пальцах рук лак попроще, только вот сами пальцы не мои: слишком тонкие и длинные. Ну и пусть. Зато, оказывается, я умею видеть во сне ладони, пусть даже и не свои. Дон Хуан гордился бы способной ученицей.
Чтобы развеять все сомнения, прибегаю к классическому способу - а именно, пытаюсь ущипнуть себя за грудь. Боль есть, но она расплывчатая, отдалённая, какая-то ненастоящая. Заодно делаю открытие, что и грудь не моя, а полновесный третий размер. Мне начинает нравиться этот сон.
Делаю осторожный шаг, потом другой. Зачем ещё нужна асфальтовая дорожка, если по ней нельзя прогуляться девочке с третьим размером?
Дорожка петляет, извивается, теряется из вида в плотном тумане цвета разбавленного водой молока. Как только мне становится интересно, куда она ведёт, туман начинает таять. Сначала появляются тени, потом силуэты, и, не успеваю я моргнуть, как вокруг меня вырастает мрачный ноябрьский лес: чёрные голые ветки, иней на коре, последние обледеневшие островки рыжей листвы на самых верхушках.
Над искривлёнными стволами висят тяжёлые, неподвижные тучи, похожие на насосавшихся пиявок. Кажется, спустись они ниже, вполне могут напороться на острые голые ветки и пролиться на меня ледяным дождём. Бросает в дрожь от одной мысли об этом.