Через час «эскадрерос», методично, как дезинфекторы, зачищавшие коридоры и кабинеты, добрались и до шеинского – и никого там не нашли. Вышибая все двери подряд, они высадили и ту, за которой кричал и корчился второй генеральский зам. Они приказали ему замолчать, но он кричал не переставая. Тогда они сбросили его со стола и очередью разбили голову.
Меня не покормили вовремя. Конечно, я не знал, сколько времени прошло. В моей обрезиненной конуре день и ночь отмечал только свет, лившийся с потолка. Ночью его выключали, и камера погружалась в кромешную, полнейшую темень. Но свет выключился, когда я еще не хотел есть, а потом включился снова, но стал совсем тусклым, желто-красным, таким слабым, что я едва различал стены.
Я прождал часы или всего минуты и захотел есть. Так, что даже закололо под ложечкой. Меня снова стало мутить. Сумрак колыхался передо мной, дрожал. Волнами накатывала тошнота, и снова страшно заломило в висках. Я подумал: вот и цена всей радости, всего вчерашнего пения разгулявшихся мышц. Щепотка порошка – и ты здоров и весел и не помнишь о том, что совсем недавно в твою голову впечатался увесистый кусок стали, а потом ей же досталось от свиночеловека, хорошо разбирающегося в сопромате. Не помнишь о лихорадке и о том, как кружилась перед глазами земля. А потом тебе не дают твой миллиграмм счастья. Просто – не дают. И не нужны никакие доработки и головомойки.
– Сволочи! Суки! – закричал я, грозя вялой рукой невидимым камерам. – Мне плохо! Дайте мне есть! Дайте! Скоты!
Никто не отозвался, и я забарабанил кулаками в дверь – обрезиненную, прочную, как боксерская груша, беззвучную. Потом сел, уткнувшись в нее лбом, и заплакал.
Должно быть, я заснул, потому что, когда дверь внезапно открылась, я вывалился наружу, прямо под ноги людям с автоматами, затянутым в черные униформы и бронежилеты.
– Э, да вот и он. И будить не нужно, – сказал мне Ступнев и, взяв за шиворот, вздернул на ноги.
– Я… привет, то есть я бы поел сейчас, я…
– Слушай, – ответил Ступнев, – нет времени. Сейчас ты пойдешь с нами и очень быстро. Ать-два.
Он за шиворот же выдернулменя в коридор.
– Мне плохо, – заскулил я. – Совсем.
– Потом! – крикнул Ступнев. – Пошли!
И мы побежали. Я механически перебирал ногами, глядя на мельтешащую впереди спину в черной униформе, спотыкался, тыкался в стены, падал. Меня подхватывали или вздергивали на ноги, как манекен, и снова пихали – беги, топ-топ! После того как мы сбежали по длиннющей лестнице, грохочущей, сваренной из крашеной арматуры, я мешком шлепнулся на цементный пол и, изогнувшись, дергаясь пустым животом, проблевался желчью.
– А-ар! – прорычал Ступнев.
Меня схватили под руки, поволокли. Затащили в темный закут, Андрей повозился у стены, и она вдруг отъехала в сторону, открыв белую, облицованную сверху донизу кафелем комнату. Меня затащили внутрь.
– Слушай внимательно, – приказал Ступнев, – повторять не буду. Ты меня можешь слышать? Ты понимаешь, что я говорю?
Я кивнул.
– Хорошо. Тут у нас х…ня вышла. Полная. Один большой мудак свихнулся окончательно, и сейчас у нас война. И в стране, и в данном подвале. Если тебе дорога твоя шкура, сиди тихо, понял? Я дверь закрою. Ты ее законтришь изнутри – видишь вон задвижка, красная эта. Если кто будет ломиться, не открывай, сиди тихо. Тут дверь толстая, ее гранатой не вышибешь. Я тебе маячок дам, – он сунул мне в руку черную коробочку с индикатором, – он через три часа заработает. Он запипикает, тихонько, если мой сигнал поймает. Если я буду близко, он заверещит непрерывно. Ты понял?
Я кивнул.
– Всё, нам пора. Жди.
– А поесть? – спросил я. – Мне хреново совсем. Мутит.
– У тебя есть чего? – спросил Ступнев, глядя на спутника.
Тот пожал плечами. Андрей сунул руку в карман и вытащил бутылочку:
– На. Если совсем хреново будет, выпьешь. Но только если совсем невмоготу, понял?
Якивнул. Ступнев и его спутник вышли из комнаты. Дверь, глухо рокоча, закрылась, вдвинулась в невидимый паз. Я потянул за красный рычаг. Дверь вздрогнула. Затем я сел на пол прямо подле нее, трясущейся рукой содрал пробку с оставленной Ступневым бутылочки и жадно, в три глотка выпил.
Комната, похоже, была операционной. Недурственной такой операционной, упрятанной под землю. Все чин-чином – лампища огромная, фасетчатая, чтоб тени не делать. Стол, похожий на никелированный верстак, с винтами какими-то, отростками. Кронштейны, стойки. Шкафы вдоль стен стальные, со стеклянными дверцами. Я вприпрыжку подбежал к первому. Потянул за ручку. Открыта, открыта, ура! Я даже в ладоши захлопал от непонятного счастья. А что тут? Железки, железки, не надо нам железок. Бутыли с жижей. Прозрачной. Я немедленно выдернул мягкую резиновую пробку, понюхал. Вода. Нет, раствор физиологический. Чуть-чуть солененький. Давайте, давайте, я хочу пить! А что там в следующем шкафу? А вон в том, кургузеньком? Что это за порошок в коробочках? Лизнул – сладкое. Может, глюкоза? Принялся обеими руками запихивать в рот, загребать горстями. Запил из бутыли. Уф! Напихался, однако. До теплой сытости. И присел на пол прямо тут же, у шкафа, и ноги вытянул. И было мне хорошо. Животно, пещерно и примитивно – хорошо! Большими жирными буквами.
А потом мне стало плохо. Я даже как-то перехода не заметил, словно обвалилась стена. Холодная, темная, склизкая. Я хотел заползти на стол, подальше от холодного кафеля, но не смог. Меня трясло. Скорчился на полу посреди комнаты, поскуливая, как побитый пес. Мир вокруг уже не дрожал – приплясывал, подскакивал, ходил ходуном. И в такт его скачкам тошный, огненно-едкий комок блевотины подкатывал к моей глотке и сползал в желудок опять.
Потому, должно быть, я не сразу понял, что комнату встряхнуло на самом деле. И еще раз, а затем, дзенькнув, полетело из дверок стекло, и вся стальная, стеклянная шкафная начинка веером полетела по кафельному полу. Меня отшвырнуло к стене, и я увидел, цепенея от ужаса, как дальняя половина комнаты медленно, как вафельный хлебец, отламывается, опускается вниз, щелкая лопающимся кафелем, и из расползающейся трещины хлещет вода.
Солдаты Шеина захватили здание республиканского Управления почти без боя. Прочесали этажи, вышибая ногами двери пустых кабинетов. Сверху донизу. А у самого низа из-за перекрывших входы в подвалы решеток по ним ударили из автоматов. Решетки сорвали взрывчаткой, разворотив первый этаж и гаражи, но ворваться в подвалы так и не смогли – коридоры у входа простреливались насквозь, причем так, что от входа даже и видно не было, откуда стреляют. Пущенные туда заряды только громоздили кучи бетонного крошева на полу. А посильнее, чтобы стены вынесло, бросать боялись, чтобы не обвалить здание.
Однако штурмовавшие надолго у входов не задержались. Ведомство генерала было одним из немногих, владевших точной картой городских внутренностей. И потому в подвалы стали пробиваться не сверху, сквозь многометровую толщу бетонных перекрытий, а снизу и сбоку, по канализации, по шахтам кабелей, по черной подземной реке. Большинство групп остановили на подходах, но после того, как лабиринт обесточили, перекрыв все, даже секретные линии, оставив защитникам только аварийные генераторы, одна из групп взорвала тонкую перегородку между канализацией и седьмым подземным этажом.
Как раз тогда взрыв под президентской резиденцией впустил в тоннели городскую реку. Канализацию подперло, и вскоре по магистральному ее каналу пошел назад, вверх по течению, вал экскрементов и помоев. Поэтому тонуть подземелья начали с середины. Впереди жижи бежали, спасаясь, шеинские «коммандос», отчаянно старающиеся пробиться наверх. Они расстреляли всех в аудиолаборатории – так на официальном языке называлось место, где исследовали «мозгодрание», и, упершись в очередной тупик, по колено в быстро прибывающем содержимом городских кишок, израсходовали всю оставшуюся взрывчатку. Они сносили перегородку за перегородкой, обваливая комнаты и целые ярусы. Пробившись на контрольный центр шестого уровня, перестреляв всё движущееся, открыли с пульта все двери, какие смогли. И входы, и аварийные заглушки, и люки, и двери камер. А потом взорвали и центр.