Но далеко от взорванного центра «коммандос» не ушли. Рассеялись, растеряли друг друга в темноте, барахтаясь в смрадной воде, отстреливаясь, пробиваясь непонятно куда, убивая и умирая. Кинувшихся наверх по уцелевшей лестнице расстреляли в упор, и тела, скатившись по решетчатым железным ступеням, исчезли в клокочущей жиже внизу. Оставшиеся внизу в хаосе разваливающихся подземелий – и «коммандос», и их враги – бродили на ощупь, стреляли, сцеплялись, иногда со своими же, грызли и кусали друг друга, захлебывались, резали, вопили. Шеинские заслоны, остановленные у входов, вдруг обнаружили, что враги исчезли. Державшие входы ушли на нижние ярусы. Но из тех шеинцев, кто осмелился нырнуть в темный хаос лабиринта, назад вернулись немногие.
Река затопила нижние ярусы за считанные минуты – уничтожающая, очищающая. И спасающая – под тяжестью вылившегося из канализации обваливались расшатанные взрывами перекрытия, и лабиринт уже начал проваливаться внутрь себя. Но река заполнила пустоты, соединившись со стоками на уровне восьмого этажа. Она поглотила страх и боль, примирила сражавшихся, палачей и их жертв – их тела плыли рядом по залитым коридорам.
Я не провалился туда, в зияющую трещину, лишь потому, что трещина открылась и рядом со мной, на стыке стены и пола, и я вцепился в нее, как альпинист, забывший вовремя пристегнуться. Вода урчала и клокотала, и мне казалось, что пол кренится всё сильнее. Я прикинул расстояние до двери и, скомандовав себе: «Раз, два – пошел!!», бросился к ней. Ноги скользнули по кафелю, но я уже держался за ручку, тянул что есть силы за красный рычаг. Заклинило. Точно, перекосило. Но – нет, дверь, скрежеща, отъехала, всего-то на локоть, но мне больше и не нужно, спасибо здешней кормежке. Протиснулся, осторожно прошел по наклонившемуся, как лодка, коридору, почти темному. Свет шел лишь из-за двери да от какой-то странной, гнилостно-зеленой полосы вдоль обеих стен под самым потолком. Одна трещина на полу. Вторая, уже с метр шириной. Я перепрыгнул ее, заглянул внутрь. Оттуда, из трупно-зеленого мерцания, пахнуло сыростью.
Вдали слышался ровный, чуть дребезжащий, глуховатый шум, будто от водопада. Я пошел по коридору к лестнице. С потолка капало. Открыл дверь, и в лицо мне брызнуло вязкой вонючей влагой. Водопадом стала лестничная шахта. Жижа сплошным потоком лилась сверху, разбрызгиваясь на ступеньках, и исчезала внизу. Я закрыл дверь и побрел назад, пробуя все подряд двери. Некоторые поддавались. За третьей слева открылся сумрачный коридор. Я прошел по нему к яркому прямоугольнику двери, заглянул – и вдруг вспомнил.
Я уже был тут. Только раньше тут было стекло. От пола до потолка. Теперь от него остались длинные острые обломки, как сосульки. Раньше оно было сплошное, целенькое, упругое и очень крепкое. А сидел за ним… я вздрогнул, вспоминая. Опасливо оглянулся по сторонам. Потом подумал, что, если бы обитатель этой комнаты был поблизости, вряд ли я сейчас переминался бы с ноги на ногу. Скорее, я лежал бы в углу без головы, расплющенный и исковерканный.
Где-то вдалеке стреляли. Приглушенное «та-тах, та-та-тах» сквозь шум воды. Метрах в двадцати по коридору от комнаты с рассаженным стеклом я увидел тела. Двое лежали совсем рядышком, как неудачливые любовники, – в одинаковых черных униформах, в касках. Третий – поодаль, в луже крови, странно, неестественно выгнувшись назад, будто его спину переломали на колене. Возле них лежало их оружие, короткорылое, с торчащими ручками и рычажками. Я поднял один из автоматов – тяжелый, незнакомый – и, повертев в руках, положил назад, рядом с руками, из которых он выпал. И вдруг услышал стон. Негромкий, где-то совсем близко. Я принялся лихорадочно дергать за все ручки подряд, заглядывать в комнаты.
Он всё так же сидел на кровати, опершись спиной об обрезиненную стену, как и в первый раз, когда я увидел его. Но сейчас он был в сознании. И узнал меня.
– Привет, – шепотом выговорил он, едва пошевелив губами. – Вот и ты. Ты за мной?
– Привет, Марат, – ответил я. – Тебе лучше?
– Нет, – сказал он. – Мне плохо. Очень. Больно. Ты за мной. Хорошо. Мне терпеть тяжело. Грудь сломали.
– Ты не говори тогда, – забормотал я. – Я за тобой, да. Я тебя выведу.
– Пить, пить принеси мне.
Я бросился в коридор, к трупам. Где, где? Вот, пристегнута. Трясущимися руками отцепил забрызганную кровью фляжку, вытащил из кармана плоскую оранжевую коробочку, кинулся назад.
– Давай, давай, осторожно, вот. – Я лил тоненькой струйкой ему на губы. – Глотай, глотай.
Вода стекала по его груди.
– Ты не можешь глотать? Я сейчас тряпку оторву, намочу… вот. – Я приложил влажный комочек к его губам. – Еще. Давай еще.
– Спасибо, – прошептал он. – Мне говорили, тебя тоже взяли. И ты всё рассказал. И согласился… на них. Врут ведь.
– Врут, – солгал я. – Погоди, я тебя сейчас на ноги подниму. Вот, видишь, – я достал из коробочки продолговатый пластиковый пузырек с иглой, – сейчас я тебе это вколю, и тебе станет хорошо, нормально станет. Вот, – я воткнул иглу ему в бедро, нажал на пластик, вгоняя раствор внутрь, – а теперь давай, я сейчас руку под спину, вот так…
– А!! – крикнул Марат. – Не трогай, не трогай! Они мне сломали, сломали…
– Я приведу кого-нибудь, сейчас, – растерялся я.
– Стой, – прохрипел Марат. – Никого ты не приведешь. Тут стреляли. Много. И рвали. Сперва и потом. Много. Там трупы одни. Я… я знаю. И я умру. Скоро. Совсем. Воды дай.
Я снова приложил напитанную водой тряпку к его губам.
– Не глупи… никого ты не приведешь, никого. И я умру один. Не уходи. Уже скоро. Я звал… хоть кто… и ты вот. Хорошо. Одному плохо умирать… Она так и сказала – умрешь из-за меня, и вот. – Он виновато улыбнулся.
– Она?
– Да, она. Она предупреждала. А я верил и не верил… врет, она же часто врет. Всегда почти. А сейчас – правда, потому что ее время, взаправду. И Город теперь – ее. Она купила его у нас – очень дешево купила. И ты умрешь, потому что она и тебя купила, твою жизнь. Ты дрался за нее, дурак ты. Ты ведь спал с ней, правда? Тогда, на реке?
– Спал, – смущенно признался я, – но при чем здесь это?
– Хозяйка лета пришла взаправду и стала ею. Она теперь хозяйка, приняла ее в себя, хозяйку, и стала – настоящая, а у нее счет большой, она много дает и забирает еще больше. Она всё хочет забрать. И меня забирает. Я когда забываюсь, ее вижу. Она смеется.
– Да нет, Марат, она здесь ни при чем, – сказал тогда я, – а дело здесь в выстреле на площади и пистолете, который подобрал Дима, и жаре, и моей нерасторопности. Еще день, и я бы теперь оказался не здесь, а там, где лед утыкается в небо.
– Но ведь не оказался. Я тоже хотел уехать. Еще когда ко мне первый раз приходили. Но не уехал. Цепочка случайностей – там, тут. Она так любит, по-кошачьи, ненароком, случайно. Я сперва с ней познакомился – нормальная девчонка. И только почему-то все ее знали. От рыцарей до легионщиков, все. Ее даже милиция знала. А потом… я ведь тоже дрался за нее, как и ты. И спал с ней.
– Извини.
– Уже неважно. Ты думаешь, наше язычество, танцы на берегу, костер и вино – это просто так? Это всё старое и всё грех. Нечисть приходит, когда зовут. Вот она и пришла, и с ней чужая жара, и болото, и вечерняя лихорадка. Это я виноват. А сейчас она всеми нами вертит. Всем Городом. Она это всё затеяла: и кровь эту, и войну. А я помог. Я виноват.
– Да нет же, какие глупости, ну в чем ты можешь быть виноват?
– Я лучше знаю, – вздохнул он. – Я умираю и теперь всё вижу очень ясно. Недавно мне было совсем плохо, а теперь ты пришел, и стало лучше. Останься, уже недолго. Поговори со мной.
Он говорил еще долго и сбивчиво, перескакивая с одного на другое: про свои раскопки, про английский, который так и не выучил, про своих ребят из археологического лагеря, про рыцарей, и про язычество, и про Рысю, заполонившую его мысли, превратившуюся неведомо как в хозяйку этого лета, злого, капризного, жестокого и жизнелюбивого, кошачьего, нездешнего лета, крадущего души и заполняющего темноту страхами.