Как сквозь землю цыган провалился, ни в его комнатах, ни в царевой опочивальне нет его. Заглянул царевич осторожно – Матвей спит крепко, одеяло сбилось. Денник седой плечами пожал, мол, не знает ничего, не ведает. Сон сторожит, а остальное не его ума дело.
На Романа наткнулся Иван погодя немного. К столу обеденному брел, головы не поднимая. Уперся в спину широкую, темной тканью обтянутую.
– Роман, здравствуй! – воскликнул Иван, улыбаясь приветственно, да только сползла улыбка сразу же. – Случилось чего? На тебе лица нет, друг старинный.
Цыган невидящим взором окинул царевича, моргнул. Брови темные нахмурились, на переносице сошлись, складку глубокую породив.
– Что? – поторопил, понукал Иван, за отца всерьез опасаясь.
Всем при дворе было ведомо, только царская судьба да наследника волнует хмурого цыгана, что ловчими да соколиными ведал. К остальному равнодушен и слеп, семьи не имея. Злые языки и пуще того упражнялись, что любил царя цыган любовью не братской, да и Иоанна не просто так привечал, но в лицо спросить не решались, о шее своей радея. Гневлив был Матвей, да и Роман недолго бы думал, рот болтливый затыкая.
– Не молчи, сказывай, что с отцом? – Ваня схватился за рукав темный, плотный, потряс руку непослушную.
– Поговорить надо, царевич, – молвил, наконец, Роман, оцепенение сбрасывая, снова в жизнь возвращаясь. – Да только без ушей лишних. Обедать иди, потом в комнаты возвращайся, подожду тебя там.
– А сам голодный сидеть будешь? – возмутился Иван, тоже брови нахмурил, да только выходит как волчонок против медведя – вроде и жест тот же, а угрозы нет, забота да тревога показалась в глазах карих, теплых. – Идем за стол, велю – силой приведут!
Рассмеялся Роман, головой кудрявой покачал.
– Хорошо, – кивнул, за царевичем идет послушно. – Дело срочное, Иван, нужна мне голова твоя светлая, чтоб подсобил, подсказал.
Молчит царевич, про себя пуще прежнего удивляется. Не спрашивал Роман у него никогда совета, свои больше давал, мудрее и опытнее всегда был. Что-то вестимо с батюшкой. Утка печеная да настойка на бруснице прошлогодней в горло не лезли, застревали. Не до еды стало, думы мрачные застили, мешали, одна сложнее другой выстраивались, громоздились.
Кое-как насытившись, Иван из-за стола встал, на слуг внимания не обращает, а те дивятся да косятся. Что, мол, с наследником царским.
Заперлись с Романом в горнице малой, в цесаревича покоях. Иван сразу к цыгану обернулся, ответа требует, терпеть мочи нет. Уселся за столик малый, полированный, вазон фарфоровый заморский в руках крутит, вот-вот уронить грозится.
Кусает Роман губы, не знает с чего начать. Решился, к окну обернулся, слова с трудом подбирает, лишнего сказать опасается. Слушает Иван, не перебивает, у самого глаза круглые, руки холодные. Сначала про лес да озеро вроде знакомое услышал, что ночь стояли, да царь с хозяином озерным миловался. А когда Роман про зеркало колдовское сказал, про задумку государя, сглотнул ком шершавый, горло перекрывший. Выходит, не просто так отец в библиотеке, в комнатах у себя запирался, меньше выходить стал. Страх подступал к царю, страх старости да смерти. Великий ужас, снедавший не один ум крепкий.
– Стой, погоди, – ладонь царевич поднял, переносицу сжал, мычит невнятно, пытаясь суть уловить. – Выходит, батюшка забрал артефакт заповедный да сюда принес? А Янисъярви? Проснется и увидит, что будет?
– Этого не знаю я, царевич. Но сдается мне, хозяин озерный обиды не спустит, мстить начнет всенепременно. Не уверен я, что переубедить царя смогу на сей-то раз. Крепко в нем идея засела, заразила, глубоко корни пустила. Если…
Не успел Роман поведать, что плохо Матвею было от одного разговора, не успел опасения высказать, что от второго царь и вовсе заболеть может, как вдруг звук странный, тонкий по горнице разлился, в фарфоре тонком отразился. Чувствует Иван, что в сосуде крутобедром вода забурлила, чисто в чане кипящем. Пузырями пошла. Лопнул вазон, брызгами острыми разлетелся. Изрезал, изранил руки царевича, глубоко под кожу занозы-осколки засадив. Вскрикнул Иоанн, от стола отскочив, стул резной опрокинув. Руки кровью окрасились, капли вязкие собрались. Вода разбившаяся змеей хищной собралась, хвостом виляет, ползет, двигается. За сапоги царевича хватает, норовит обвиться. Выругался Роман, ногой придавил хвост прозрачный, осенил крестным знаменьем. Растеклась лужа бесцветная, холодная, неживая.
Пока Мару кликнули, пока тряпки да мази принесли, Роман сам осколки из рук вытащил, в горку немалую побросал, сложил.
– Значит, не зря ты волновался, – сказал Иван, когда вновь всех выставили и двери закрыли, заперли. – Мстит хозяин озерный. Почему мне?
Тяжко осел Роман, сгорбился устало, утомленно. Руки крепкие в коленях стиснул, молчит, голову свесил.
– Духи… они по крови мстят, а ты его сын, наследник, – молвил тихо и горько. – Все, что он сделал, на тебе отразится. Наследием обернется, не спрячешься.
Бинтует руки царевичу, близко наклонился, пропущенные осколки высматривает. Морщится от боли неприятной Иван, за отца волнуется.
– Надо переубедить батюшку, заставить отступиться! – царевич воскликнул.
Роман только зубом звонко цыкнул, помогая рубашку порванную-испачканную снять. Упрям Матвей, ничто его не переубедит. Выход другой надо искать. Да только где он, выход тот? Не машет платком кружевным, не показывается.
Через седмицу неполную в тереме царском бояться стали к фонтанам да кадушкам полным подходить. Вода бесновалась, мутью плескала, запахом затхлым. Прорывала сосуды. В кастрюлях вспенивалась, готовить мешала, еду травила. Поначалу думали, шалит кто просто из детских. Всплески редко были, да все больше слабые. А потом на конюшне царской крыша обвалилась, скакунов накрыла. Вода столбы-опоры подмыла, грязевой вал выстроила. А как подтолкнул ручеек малый тот вал, рухнул, рассыпался, крепи да опоры повытолкал. Следом в умывальнике царском, заморскими умельцами построенном, вместо воды прозрачной жижа навозная потекла. Да не успели сразу спохватиться, пол изгадило-затопило, смрадом зловонным царя да челядь повыкурило. Полы каменные на этаже первом, низком затопило на палец-другой. Застаивается вода мутная в углах, прорастает ряской, тиной пахучей. Сколько не выметай, не вытирай ее, все равно возвращается. Ни врачеватель городской, умудренный, ни коллега его, крестом ознаменованный, ничего сделать не могут, только руками разводят да бороды седые комкают, пытаются ответ найти.
Слуги царские с ног сбились, бояре высокие в другие терема переехали, опасаются, страшатся воды заговоренной. Челядь помладше перешептывается, истории одну страшнее другой рассказывает. Тайком от всех кто-то пригласил волхва. Тот пришел, посохом постукивая, солнечное колесо принес. Вспыхнули лучи загнутые, отогнали водицу проклятую. Да только не помогло. На следующий день снова вернулось все. Стал похож царский терем на болото цветущее, кочками заместо мебели наполненный.
Иван с Романом с ног сбились, всю библиотеку царскую доступную перерыли, пытаются, стараются ответ верный найти. Как помочь да беду неминуемую от себя отвести. И так и эдак прикидывали, все попусту. По всему к озеру надо идти, спрашивать. Да только как? Поклониться в ноги? Роман криво улыбался, помнил хозяина озерного. Не успеешь рта раскрыть, разгневанный дух попросту сердце вынет.
– Но не может же он быть таким кровожадным! – царевич руки заламывал, тыкал в разворот книжный, где Янисъярви описывался.
К описанию картинка малая прилагалась, каким-то неумехой написанная. Со спины хозяин озерный нарисован, окромя волос длинных, густых, да заколки вычурной, в тех волосах запутавшейся, не разглядеть ничего.
– В праве он своем, – головой кудрявой Роман качал, жевал чубук трубки, дымом сладким выдыхал, хоть и божился себе курить бросить, да какое тут. – Месть священная, а здесь кругом мы виноваты выходим.
Лег царевич грудью на стол дубовый, нос свербит пылью книжной, в глазах двоится, плывет от ночей бессонных, чтения постоянного.