– Значит, выход у нас один, Роман, единственный. Зеркало хозяину вернуть. Успеть показать до того, как гнев он свой на нас опрокинет. Авось и остаться в живых удастся.
Побледнел цыган, дымом поперхнулся. Сам давно уже мысль подобную от себя гнал, да только упорно она возвращалась. И все бы хорошо, да только было два заковыристых препятствия в том плане простейшем. Во-первых, не верил цыган, что озеро сумеет ярость свою сдержать, опоил его царь, обманул, в постель попросился да вещь ценную из дома украл. В мире людей за такое головы не сносили, татем не уходили, а в мире заповедном, колдовском, и подавно пустят, не позабудут. Смертником должен быть посол, кто зеркало к озеру понесет. Пусть так, согласен был Роман голову свою за успокоение всех сложить, да только Матвей с зеркала глаз не спускал. Спал и ел теперь, в покоях запершись, не звал внутрь ни слуг, ни помощников, ото всех за дверями схоронился, на зов неохотно отвечал. Третьи сутки не показывался, беспокойство вызывал. Кабы не страх, суета великая, давно бы пустили слух, что преставился Матвей, пошли бы двери дубовые ломать, запоры прочные отворять, проверять, как государю живется аль неможется.
Иоанн внимательно за лицом цыгана наблюдал, ждал реакции. Согласится, воспротивится? Молчание за столом тянулось, множилось, среди клубов дыма настаивалось.
– Роман, знаешь ведь, что прав я, почему не отвечаешь? – не выдержал Иван, руку цыгана, в кулак сжатую, накрывая, стискивая крепко.
– Не знаю, что сказать тебе, царевич. Прав ты, понятно это, да только как ты у батюшки зеркало то вырвешь? Безумие крепко в нем проросло, корни пустило. Давеча пытался к нему зайти, так выгнал меня, словом бранным в след напутствовал. А я лишь указал, что плохо он выглядит, силы из него зеркало пьет.
Вздохнул царевич глубоко, тяжко. Крепче стиснул пальцы на кулаке, к себе тянет, смотрит снизу вверх тревожно.
Сорвалась с потолка капля крупная, попала прямо на лицо Ивану. Вздрогнул царевич, кубарем со стола слетел да на колени цыгану упал. Роман прикрыл, будто от опасности великой, вверх смотрит. Ползет, разливается по потолку узорному, расписному тонкая пленка водная, краски пожирает, каплет вниз, чисто слезами. По углам гул собирается, плачем оборачивается, будто хнычет кто-то жалобно, по-детски. Тянется нитка водная, паутиной свивается, та, в очередь свою, клинком хищным заостряется. Метит вниз, в спину царевича, да только на пути Роман стоит, не пускает. Медлит лезвие, змеей качается, бессильно спадает. Роман к кресту нательному потянулся. Жалобно всплакнула вода да на пол стекла, упала. Лужа впиталась, ушла прочь.
– Видишь? – царевич кое-как поднялся, за плечо Романа держится, смаргивает мокрыми ресницами, лицо утирает от краски растекшейся. – Нет у нас выхода, надо зеркало возвращать. Это спасение единственное, шанс наш последний.
– Хорошо, согласен. Вечером попробуем к царю подойти.
Иван усмехнулся, к окну подходя. Мутное стекло, непрозрачное, едва улицу показывает, кривится, насмешничает.
– Только как бы его отвлечь, заставить отойти от зеркала?
– Я знаю, – цыган сказал, в полный рост поднимаясь, плечи могучие расправляя. – Иди к батюшке прямо сейчас, попробуй разговор завести, да только про зеркало да озеро ни полсловечка. Расскажи ему про дела государственные, про переговоры с купцами да прочие премудрости.
– Дак я же не знаю ничего, – царевич брови вздернул, смотрит удивленно. – Гневаться станет.
– На то и расчет, – цыган усмешку скупую спрятал, трубку выбил о край чаши хрустальной, пепел горкой осел.
Царевич маковку почесал, постоял.
– Хорошо, – говорит, – пойду прямо сейчас. А ты что делать будешь?
– Чуть позже подойду, – Роман царевича подпихнул, сам следом идет, высматривает, где кто из слуг притаился.
Пока Иван поднимался по лестнице широкой, перилами точеными украшенной, Роман кликнул денника. Не сразу тот пришел, косится, оглядывается, боится силы неведомой, хоть и тихо в тот день было.
– Достань из погреба вина вишневого, царем любимого, – Роман махнул повелительно, хоть и не смели перечить, противиться воли охотничьего царского, друга его близкого, – бутылку и две чарки, к опочивальне принеси, у двери оставь. Внутрь не заходи, стучаться тоже не смей.
Денник покосился испуганно, в плечи голову втянул, в пол смотрит, кивает меленько. Страшно в погреб лезть, там вода по пояс плещет, живому погибель обещает. Да только спорить с Романом себе дороже. Не ударит охотничий, слова поперек не скажет, ан житья потом не будет провинившемуся, все одно удача отвернется. То ли дурной глаз цыганский, темный виной тому был, то ли само случалось.
Иван, меж тем, к палатам подошел, у дверей запертых остановился. Прислушивается, старается звуки по ту сторону дубовой доски поймать. Тихо, мирно, только за окном птица малая на подоконнике чирикает, солнышку теплому радуется. Невдомек пичуге бесхитростной, что творится в людском тереме. Постучал Ваня громко, ответа не дождался. Постучал вдругорядь, снова тишина. В третий раз руку занес, шаркнули шаги, бряцнуло железо замковое. Отворилась дверь легонько, щелкой светит, огни желтые внутренние показывает. На пороге царь Матвей, в одеянии потрепанном, испачканном. Отшатнулся Иван, отца разглядевши, в ужасе рот приоткрыл, дивится, моргнуть боится. Всегда здоров, могуч был государь Матвей, росту высокого, сложения крепкого. Волосы буйной волной рассыпались, взгляд открытый, уверенный. А здесь стоит перед царевичем старик седой, едва-едва цвет каштановый среди белизны пробивается. Лицо морщинами глубокими взялось, губы бесцветные, запавшие сжаты в линию. Глаза бегают, с трудом смотрят, словно болезнь гложет. Воспаленные красные веки, синяки под ресницами нижними. На висках жилы синие выступили, пульсируют натужно.
– Батюшка, – каркнул царевич, прокашлялся, исправился, – батюшка, доброго дня тебе. Дозволь последние новости от послов заморских рассказать.
– Не сейчас, сын мой, не к спеху оно, – отмахнулся царь, да только Иван проворно в щель дверную просочился, в покоях оказался.
Оглядывается, в ужас приходит. Разбиты зеркала драгоценные, весь пол осколками усеян, а в каждом лес шумит, качается, кронами кивает. Клочки неба, словно нарисованные, и по ним облака малые плывут. Пастораль веселая, если б поверх всей картинки разрозненной не клубился туман мертвенный, черный. Тонкими струйками вверх поднимался да рассеивался быстро, будто не было. Царь вниз не смотрит, голову отворачивает от косых полос зеркальных на стене оставшихся. Дверь малая в комнату потайную настежь стоит распахнутая, зеркало видно без покрова на столике малом. Рядом книга колдовская и кинжал с лезвием окровавленным. Руки царя исчерчены свежими рубцами-шрамами, коркой черной запекшимися, местами алым сочащимися.
– Батюшка, дела государственные… – начал было Иоанн, да царь рявкнул, перебил, сурово кулаком слабым потряс.
– Нет мне интереса до дел ваших никчемных, – зарычал царь, пеной брызжа. – Мне ответ нужен, а зеркало не отзывается. Не могу найти заклятье правильное, крови мало отдаю. Не пускает артефакт проклятый, не дает вопрос задать.
– Батюшка, да разве так можно, – попытался Иван царя увещевать. – Отдохнуть тебе надобно, а там, глядишь, и получится. Силы-то неоткуда черпать тебе, не ешь-не пьешь толком, который день уже взаперти сидишь.
– К черту лысому питье-еду твою, к черту дела людские, мелкие, – заорал царь власть над собой потерявши. – Мне ответ нужен!
Вдруг остановился Матвей, присмотрелся, на сына глядит хищно. Схватил царевича за руку, сдавил крепко, потащил за собой к зеркалу. Иоанн шагал послушно, а как увидел, что отец за кинжал взялся, вырваться захотел, да поздно. Рассекло лезвие предплечье царевича, по повязкам аккуратным, цыганом сделанным, прошлось-взрезало. Вскрикнул Иван, дернулся, да крепко отец вцепился, не отпрянешь. Кровь капнула, водицу заново окрасила.
Отпихнул тот час царь сына, в зеркало глядит пристально. Мутна мертвая поверхность, спит, не отражает, волны радужной не кажет, не желает Матвею отвечать, другой мир показывать. Выругался царь злобно, Ивана c дороги отстранил.