– Почему?! – вскрикнул отчаянно.
– Государь, – Роман на пороге появился, сапогом дверь приоткрыл.
В руках поднос большой, на нем яства расставлены да большая бутыль темная, чарками окруженная.
– Что?! – обернулся Матвей в ярости, книгу едва на пол не сбил, кинжал бросил.
– Силы вам понадобятся, давайте перекусим, вина выпьем.
После все вместе еще раз посмотрим, книгу почитаем, зелья проверим. Говаривала бабка моя, что, возможно, если артефакты не подчиняются, то надо варевом травным их уговаривать, будто духов непокорных. Посмотрим в библиотеке, в книгах запретных.
Царские очи вспыхнули светом недобрым, огнем безумным. Кивнул неохотно, к столу присаживаясь. Иван шипит болезненно, глубокую рану на руке зажимая, да только не торопится порог переступать, из комнаты потайной выходить. С опаской на отца и цыгана косится, не отвлекает. Государь от еды отвернулся, чарку поднял. Роман вполголоса легенду рассказывает, на ходу придумывает, лишь бы правдивой казалась. Матвей слушает, кивает, соглашается, да только не сознанием, машинально. Осушил чарку, вторую, цыган подливает, не замолкает ни на мгновение. За спиной знаки тайные Ивану подает, мол, не медли, не мешкай, единственный шанс сейчас. Справился с болью царевич, к зеркалу опасливо подступился. Голыми руками брать боязливо, да и крови на тех руках много, мало ли, что артефакт захочет, сможет. Рубашку стащил с себя Иван шитую, все одно ей не быть ношеной, набросил на зеркало, раму, чисто младенца укутал. Поднял осторожно – тяжелое зеркальце, весит больше, хоть и кажется малым. Но не ворчит, не противится, живым не кажется, не вырывается.
– Поможет, думаешь? – царь с непривычки и питания плохого, долгого от еды отказа, захмелел быстро. Вино коварное в голову ударило, веки тяжелит, языку мешает. Да кабы только вино в бутылке было. Не один Матвей знал, какое зелье подсыпать. Да только Роману всего лишь снотворного надо было на ноготь мизинцевый, чтобы сомлел государь, не противился. А там все равно цыгану доля одна – не вернется из леса живым.
Иоанн медлит, не торопится. Батюшка напряжен, хоть не оборачивается, сидит вполоборота, голову тяжелую рукой подпирая. Роман поглядывает тревожно, знаки Ивану делает.
Бочком, тишком, двинулся царевич через порожек малый, в опочивальню саму. Рассказывает цыган новую легенду, царь вопросы уточняющие задает. Слова коверкает, звуки заплетает, проглатывает. И вдруг замолчал, затих, моргнул бездумно да со стула на ковер повалился. Роман поспел, подхватил, не дал на осколки упасть. С трудом поднял, чай не юноша тонкий, к кровати потащил, отдуваясь натужно. Осколки мигающие потускнели, обычными стали, зеркало как зеркало, леса не кажет, ничем не пугает.
– Как он? – Иван тревожится, близко не подходит, мало ли что, зеркало у него подмышкой, а ну как худо царю во сне сделает.
– Заснул всего лишь, – цыган лоб Матвею пощупал, сапоги стаскивает, одеялом укрывает. – Выспится, авось отпустит его безумие липкое. Надо только задуманное осуществить, зеркало отнести. Путь неизвестен к озеру, да только мы по дороге заброшенной ехали, авось найду тропинку там, духи лесные сжалятся.
– Это по которой дороге? – Иван еще шажок другой к дверям делает, внимания не привлекая.
– По разбойничьему тракту, – цыган склонился к руке царевой, венами перевитой. – Прости меня, государь, за обман во спасение, только лучше тебе будет, коли оставишь эту затею. Проснешься, помяни добрым словом цыгана верного.
– Роман, – позвал царевич с порога.
Обернулся мужчина спокойно, подвоха не чувствуя.
– Постарайся головы не лишиться, покудова не вернусь я, – сказал и выскочил, через порожек перепрыгнул, пружину тайную нажал. Затворились двери хитро, замком внутренним, без ключа не отопрешь. А ключ тот у царя спрятан, пока отыщешь, пока разомкнешь.
Бросился Роман следом, да только о доску крепкую ударился, кулаками замолотил. Да все одно – не сдвинуть с места. И в окно не выскочить, чай самая высокая горница у Матвея, только ноги переломаешь, коли шею быстрее не свернешь.
– Иван, вернись! – закричал Роман, ставни распахнув, вниз перегнувшись.
Видит, бежит царевич, торопится через двор по диагонали, колодец обогнув, прямиком к конюшне полуразрушенной. Мара на пути стояла, отпрянула, не заметил ее Иоанн. Скакун царевича любимый, гнедой, тонконогий, с кривой короткой челкой остриженной, узнал хозяина, заржал призывно, копытом топнул. Оставил седло и уздечку Иван, понадеялся на друга верного, взлетел на спину, едва стойло отомкнул. Удивленно встряхнул головой жеребец, расфыркался, да только верен хозяину. Тронулся мягко, всадника оберегая. В ворота вылетел, по узким улочкам молнией промчался, хвост длинный, в косу заплетенный, стелется. До опушки леса домчал, ветер вперед поспел. Сжимает бока конские царевич, пригибается, будто стрелы в спину опасается. Старается не думать, что с Романом царь сделает, очнувшись, а надеется, гнев батюшка на сына направит, и обойдет цыгана приговор смертный.
Лес удивленно взглянул на царевича, раскрылся поляной широкой, первым рядом стражей-елей отступив. С той поляны две дороги ведут. Одна гладкая, светлая, прямо идет, не петляет, приветливая да езженная. А с другой стороны полянки, в траве-мураве теряясь, узкая тропка заросшая виляет, не углядишь, за хвост не ухватишь. Конь к тракту широкому было направился, поворотил его Иван, на разбойничью дорогу свернул, пятками понукал.
Проехал еще недолго, озираючись. Духов не видать, не слыхать, только ветки древесные все теснее да ниже. Шелест стоит громкий, пенье, щебетанье разливается. Лес как лес, ничего колдовского, пугающего. Тонкие лучики солнышка летнего струйками-лентами сквозь заслон зеленый пробиваются, тянутся до самой земли, траву ласкают, цветы привечают. Только лошадь под Иваном идет все медленнее, настороженно ушами прядает, мордой недовольно крутит. Птица серая из-за куста метнулась, криком резким залилась. Вздыбился скакун, на задние ноги поднялся. Соскользнул царевич со спины сильной, кубарем в траву укатился. Мягкая она была, плотная, не убился, не покалечился, зеркало не потерял. Да только конь развернулся, умчался в испуге прочь, только его и видели. Стоит Иван посреди леса, дорога сапоги пылит, зеркало колдовское руки оттягивает.
– Делать нечего, – сам себе говорит Иоанн, шаг первый делая, – назвался груздем, будь добр в туесок лезть. Не гриб я, но в лес моя дорога лежит.
Так и двинулся по дороге заброшенной, лес за ним затворился, от глаз людских спрятал.
========== Царевич и озеро ==========
Долго ли, коротко ли шел Иван по дороге тайной лесной. Петляет, истончается, вовсе и не дорога уже, тропка затерянная, травой прикрытая. Едва ногу поставить можно, то видно ее, то не видно. Играет, прячется, от путника убегает. Белки стрекочут, недовольные, в ветвях густых прячутся, орехами кидаются. Ни следа колдовства темного, сколько не оглядывайся. Все тихо-мирно, грибами да листьями пахнет. У дорожки, иной раз, и цветы клонятся, головками разноцветными тяжелыми качают, и травы съедобные, охотнику каждому ведомые.
Идет царевич, головой крутит, прислушивается настороженно. Вдруг птица взмыла, кустами зашелестела. Обернулся Иван, присел опасливо, руку свободную к ножнам опуская. Пригляделся внимательнее и ахнул. Прямо за деревьями, подлеском малым, тонким, полянка знакомая, а за ней дорога расширяется, приглашает. Кругом прошел, не заметил, не понял, поворотилась тропка хитрая, вернула гостя непрошеного туда, откуда пришел.
– Врешь, не возьмешь, – буркнул царевич под нос себе, наметил кинжалом крестик на коре неглубокий, чтоб дереву больно не сделать, только путь отметить, и двинулся снова вглубь массива лесного, непокорного.
Второй раз вышел к опушке, хоть и крестов своих не встречал. И третий. Из сил выбился, дошел до середины тропинки, где колоколец приметный сиреневый цвел, сел у тропинки сбоку, спиной к дубу вековому привалился, глаза прикрыл. Ноги уставшие, не привыкшие, гудят, жалуются. Сапоги запылились, рыжими из черных стали, зеркало потяжелело, руки оттягивает, к земле просится.