– Ты чего, добрый молодец, дело пытаешь али так просто, мимо шел, присесть решил? – голос скрипучий, чисто ветка надломленная, царевича подскочить, вспрыгнуть заставил.
Кинжал посеребренный сам в руке оказался, рукоятью к ладони прильнул.
Глядит Иван, моргает, диву дается, как не услышал шагов, как не заметил чужака, незнакомца. Стоит перед ним путник перехожий в хламиде темной, до пяток спускающейся. Пыльная та хламида, порванная, не поясом, веревкой подобрана. Капюшон на спину сброшен, через плечо коса длинная седая, бечевой у корня да у кончика схвачена, пряди по три перевита. Торчат из косы веточки сухие, листья да черенки цветочные, словно путался путник той косой в подлеске густом, насквозь продираясь. Нос тонкий, длинный, губы узкие, бледные, брови густые, широкие, изогнуты чисто луки напряженные, а под ними глаза болотные, тины оттенка, блестят, смотрят пищалью взведенной. Само лицо острое, треугольное, худое, изможденное, скулы выступают, только что костей не кажут. Но не тому поразился царевич, что внешность пугающая, а тому, что за руку костистую с ногтями длинными девочка маленькая держится, смотрит на Ивана с интересом, не стесняется. Волосики куделью светлой вьются, глаза лазурью отзываются.
Кашлянул Иван с натугою, растерянность, опаску, как смог, спрятал, дивится на пару странную.
– Заблудился, заплутал, лес незнакомый, – молвил царевич, спиной на ствол опираясь.
– А зачем пошел? – девочка ресничками взмахнула, враз цвет глаз сменился – зелеными стали, что трава весенняя.
– Нужда заставила, – улыбнулся Иван, кинжал спрятал, руку за спину завел, пальцы скрестил на удачу, понял, что не люди перед ним, да только бояться поздно.
Авось и помогут, если зла не почуют. Ивану зло творить без надобности, потому и резон есть, надежда малая. Смеется путник старший, губы кривит да помалкивает, помогать Ивану не спешит.
– А куда шел? – снова девочка моргнула, карими глазенками глянула.
– К озеру лесному.
– Это к Яни, что ли? – головенку маленькая задрала, на старшего посмотрела. – Пустим, тятенько?
– Пустим, милая, – улыбка змеиная, опасная по губам бледным скользнула. – Если, молодец, со злом придешь, там и сгинешь, не жалко. А если с добром да честью, то можешь и заночевать – не тронут. Иди прямо по тропинке, никуда не сворачивай.
– Толку в той тропинке, – проворчал Иван, вздыхая тяжко, с досады колоколец пиная. – Водит кругами, не пускает.
– Экий ты прыткий, скорый, – снова путник рассмеялся, косу на спину перебрасывая. – Не просто так лес заповедным зовут, знаешь же. А коль к озеру идешь, да без приглашения, вовсе не удивляйся. Накось, перстенек примерь. Коли впору придется – тропинка артачиться прекратит, доведет.
Царевич встал, отряхнулся, на девочку сероглазую косится. Улыбается маленькая, жмурится, нос курносый кулачком чумазым трет. Руку путник седой протянул, раскрыл пальцы тонкие. На ладони узкой, глубокими линиями посеченной, лежит перстень диковинный, синим камнем подмигивает. Оправа – листья сплетенные, как живые, не из металла отлитые, выкованные. В камне искры плавают, играют, словно рыбки в бассейне хрустальном, перемигиваются, огоньками поблескивают. Взял Иван перстень, а он тяжелый, словно камень из реки тащит. Противится, воздух густит, не хочет к человеку идти. Нахмурился царевич, разозлился. А ну как камень будет над ним измываться, не пускать батюшку да Романа спасти, озеру зеркало нужное, законное вернуть? Полегчало кольцо,в миг единый вес потеряло. Само поддалось, не успел Иван глазом моргнуть, само взделось, село, как на него ковали. Влитым ободком охватило палец безымянный, листьями прильнуло, оправой, камнем пригрелось.
– Спаси… бо, – Иван головой покрутил, поворотился вокруг себя.
Пуста дорога, нет на ней путника, нет девочки светловолосой. Только колокольцы кивают да ветер в кронах шумит, вечер привечает.
Калачиком плотным свернувшись, руками обняв себя, Янисъярви лежал на траве мокрой, за плотным занавесом ивовым и в точку единую смотрел, не моргал. Вечер прозрачный, сине-сиреневой дымкой укутанный, силы набирал, прихорашивался. Расстилал полотно темное по подлеску густому, прял из силуэтов невнятных замки меж камышами, подсвечивал облака над лесной просекой синим перламутром. Огоньки озерные в кувшинках играли, перепрыгивали, перемигивались, по лепесткам розовым, нежным резвились, искорки роняя. Мавки косы распустили, венками головы украсили. Хороводы водят, песни поют. Зажгли у кромки берега на воде хрустальной колдовской костер. Синим пламенем горит, вверх языки тянет призрачные. Прыгали, за руки взявшись, через тот костер духи озерные да лесные, перелетали. Брызги, гомон, песни и смех серебристый, звонкий переливами. Целовались за пологом ивовым, на пригорке открытом ключики с избранниками, уходили миловаться в лес, за стены зеленые, лиственные. Раньше Яни всегда был там, среди этого праздника. Сидел, смеялся, по воде скользил, купался в дымке неверной. Нынче сил не было на ноги встать, приподняться, до постели своей дойти, упасть, заснуть.
Силы выпило, слизнуло, землица сырая гневалась, что через нее до терема царского Янис свои токи пропускал, мутил-пугал людей. И рад бы хозяин озерный месть свершить руками своими, да только не пускает заслон колдовской. Не тягаться озеру с силой реки охранной, не перемочь запрета прямого. Бился Янис, царапался, все без толку. Не пропускала его граница. А до города людского далече по лесу да по дороге. Дотягивался с трудом Янисъярви, гневом, отчаяньем сжигаемый, вытравливал уверенность царскую в том, что ушел он безнаказанным, обманув, украв зеркало. Корил себя Янис за слабость минутную, за доверчивость глупую. Не оправдывался ни вином отравленным, ни обидой на Яра застарелой. Пробовал стену обмануть, пройти. Та обнимает речной прохладой, стискивает… да выталкивает, прохода не давая.
Рядом зашуршало, задвигалось, тенью-отсветом легло близ озера. Не скрывает, показывает два тела плотно сплетенные, в объятиях крепких слившиеся. Выгибается тень одна, волосами расплескивает, вторая крепче прижимает, к шее склоняется. В плеск, в смех стоны нескромные вплетаются, шепот горячий, страстный проникает. По ушам бьет, лаской чужой режет, досадой-завистью отдается.
Звучно плюхнуло: Милый в воду нырнул, мелькнул обнаженный, словно рыбина большая серебристая, ушел на глубину, стрелой светлой воду всколыхнув. Рассмеялся кто-то звонко в ветвях ивовых. Нахмурился Янис, через силу поднимаясь.
– Чаро! –крикнул хозяин озерный строго, рассерженно. – Иди сюда немедля.
Зашуршало в листве, блеснуло. Спрыгнул Чаровник на землю рядом с Янисъярви, глаза отводит. Поклонился легонько, ресниц не поднимает, наготы не прикрывает. Знает, не дурак чай, что не рады ему тут совсем, не зван он к костру озерному.
– Здрав будь, Янис, – молвил негромко, осторожно. – Чем служить могу?
– Прочь поди, – зло сощурился озеро, за ветку толстую придерживаясь, поднимаясь.
Шатает, будто пьяного, юношу озерного, бледность смертельная по челу разлита, оттенком темным проявляется на чешуе серебристой. Да и сами чешуйки, частички – сухие, блеклые, не блестят, не сияют, разводами радужными не расходятся. Неприязненно оглядел, следы любви отмечая, царапины да отпечатки от зубов острых, ключиком оставленных. Молчит Чаро, не отвечает.
– Что стоишь? – ярится Янис, с трудом моргая, плывет силуэт ручья перед взором, растекается, дымкой мутится, тошнотой встает. – Иди, сказал же! Не место тебе здесь, или считаешь, что коль твой хозяин сильнее меня, то и тебе можно приказов моих не слушать, границы мои нарушать?
– Прости, Янис,– Чаровник хотел возразить, но не успел.
Визг раздался страшный, крик. Над водой далеко слышно, да только далече ходить и не надо. Дернулись оба и ручей, и озеро, на зов отозвались, вперед бросились, про разногласия и ссору затевающуюся позабыв. Аглая лежит на берегу в осоке высокой, едва дышит от ужаса пережитого. На боку рана зияет глубокая, то ли зубами, то ли ветками оставленная. Кровь темная, зеленая струится, не унимается, на глазах мавка тает, в водицу перетекает. Огоньки сгрудились, облаком светящим заклубились, света дают чисто днем солнышко взошло, тени прогоняют, высвечивают нападавшего. Да только нет кругом никого, озеро мирно плещет. Пока ручей речной латами чешуйчатыми обрастал, копье слюдяное прозрачное призывал, Янисъярви на колени возле мавки плачущей упал, когтями острыми платье белое, мокрое на ней располосовал, открыл дыру сквозную, клочьями-обрывками топорщащуюся.