Ступил Иван на пол светлый, узорчатый, обувь сыто чавкнула, мрамор белый под собой лужами грязными приветила. Смутился Иван не на шутку, сапог о сапог стянул, босиком дальше пошел. Первую дверь на себя дернул, закрытой оказалась. Вторая поддалась легко, жилую комнату открыла. Тоже светлую, серебристую, только мебели больше да светильники потушены – не разглядишь. Ивану и не надо – пустая она, без толку.
Третья дверь в спальню царевича пропустила. Горят огни жемчужные под потолком, играются, а на постели широкой раскинулся юноша. Бледен лицом, губами бескровен, руки бессильно разомкнуты, ресницы вздрагивают. У Ивана челюсть до пупа отвисла, не видел он никогда таких людей. Черты тонкие, изящные, изгибы плавные, тело стройное, по пояс обнажено рубашкой распахнутой, покрывалом приспущенным, белым жемчугом речным светится. Линии корсета реберного проступают так трогательно, ключицы хрупкие, шея длинная, манящая. Вязь вычурная из чешуек полупрозрачных не отталкивает, манит необычностью.
Вздрогнули веки нежные, поднялись ресницы густые. Взгляд у юноши тяжелый, как булавой по голове обиходил, глаза прозрачные, а дна не видать и цвет не понять.
– Ве… чер добрый, – сухо Иван каркнул, ничего умнее не придумав. – Я…
– Человек?! – голос злой, с шипением у юноши оказался, хрипит, едва в рык не срывается. – Опять человек?!!
– Стой-погоди, не гневись! – царевич руку вперед выставил, второй зеркало покрепче прижал. – Я по делу пришел. Верну…
Как юноша метнулся, бросился, Иван пропустил начисто. Его сшибло на пол, дух выбило. Юноша сверху уселся, руками когтистыми в горло вцепился. На плечах и груди кровавые борозды взялись. Пальцы тонкие-хрупкие, а сдавили так, что не продохнешь. Царевич дернулся, скинуть юношу пытается, а не выходит. Крепко держит, ногами сжимает. У Ивана мало того, что от страсти голова мутится, так удушьем добавляет. Пытается сказать дальше, краснеет с натуги, но не может. Зубы острые, клыки тонкие юноша водный скалит, шипит неразборчиво проклятия разные:
– Вы, с делами своими, – ядовито цедит на ухо, – со своими законами, правилами и желаниями. Довольно уже! Хватит!
– Зеркало, – из сил последних царевич выдохнул.
Замер юноша, моргнул озадаченно.
– Что ты знаешь о зеркале? – еще яростней зашипел, когти вонзились в основание шеи, до кости едва-едва не достают. – Говори, ну же!
Царевич запястья обманчиво ненадежные обхватил, отвести руки от горла пытается. Вздохнул юноша, распустил немного хватку, взглядом сверлит, пытает.
– Подо мной, – прокашлял Иван, воздух втягивая.
– Что? – озадаченно вздернулись темные густые брови.
– Я на нем лежу, – царевич повторил. – Мой отец, царь Матвей… украл у тебя зеркало. Я принес. Вернуть хотел, но…
Царевича под ребра пихнули бесцеремонно, сверток под поясницей жесткий открыли. Куртка полетела прочь, за ней рубашка обугленная. Юноша зеркало обеими руками обнял, чисто любовницу желанную, к груди прижал. Глаза закрыл, застонал от облегчения. Сидит, артефакт баюкает, про Ивана мгновенно забыв.
Покашлял царевич.
– Ты… Янисъярви, верно? – спросил осторожно. – Озеро лесное.
Янис недобро оскалился.
– А если так? Требовать что-то будешь за возвращение зеркала? По законам тронуть тебя не могу, пока не отблагодарю, а там уж не обессудь.
– Мне ничего от тебя не надо, – царевич оскорбился, но тут же спохватился, с трудом сел, шею потирая. – Только сними проклятье с царского терема, отпусти разум царя. Плохо батюшке, государством управлять некому.
– А мне какое дело до этого? – озеро прищурился. – Что хотел, на то и налетел.
– Янисъярви, я зеркало вернул. Все честь по чести. Отзови свою воду.
Забурчал озеро раздраженно себе под нос, ругательством помянул Матвея. Да только делать нечего, по законам положено, да и самому лучше – не будет силу из него пить наговор темный.
– Хорошо, – Янис поднялся, осторожно завернул зеркало в простынь и положил на постель, подальше от человека отодвинув.
Сам на край уселся, виски потер, волосы растрепанные убрал. Разглядывает Ивана на полу оставшегося.
– А ты кто таков? – спрашивает. – Что сын Матвея, я понял. Что ж, отца уговорил отдать артефакт, аль он сам одумался?
– Не одумался. Батюшке нездоровится. Он разум потерял, на зеркале твоем помешался. Не спит, не ест, из опочивальни не выходит, все книгу свою изучает, пытается зеркало к ответу призвать.
Нахмурился озеро, складка глубокая на лбу гладком проявилась, брови сошлись.
– У зеркала спрашивал? Странно это. Не для людей его создавали, не вам оно подчиняться и отвечать должно. За каким таким ему понадобилось и спрашивал что?
– Не знаю, – плечами царевич жмет, вставать не спешит, на юношу исподтишка любуется. – Мне не говорил. С Романом долго выясняли, как повлиять на него. Поняли, что нужно зеркало тебе вернуть. Я и пришел. Не гневись, отзови воду. Верни ему разум.
– Ну, допустим, воду я могу отозвать, – Янис руки на груди скрестил, ногу на ногу заложил, мыском босой ступни в пол уперся. – А разум я его не забирал. Совесть, наверное, нечистая отца твоего мучает. Кошмары поди снятся. Выспится, забудет. Там и в себя придет.
Очередь Ивана хмуриться пришла. Он-то был уверен, что виной батюшкиной одержимости зеркало и озеро осерчавшее. А оказалось нет? Сам себя Матвей довел до сумасшествия? Надо б вернуться, посмотреть, как теперь стало. Озеро молча его рассматривал, ждал, пока разговор продолжит. Зеркало приглаживал, зевал в кулак украдкой.
– Коли так, спасибо, – Иван вымолвил, ничего путного не придумавши; верить на слово хозяину озерному приходилось, царевич и верил отчего-то.
– Пожалуйста, – фыркнул озеро. – Теперь ступай откуда пришел, не возвращайся. Да лучше языком не плещи, поменьше рассказывай, что был у меня. Верну воду, а с ней чего похуже придумаю. Прощай, царевич.
– Меня Иоанном зовут, – уточнил Иван зачем-то.
– Как-как? – озеро бровь насмешливо вздернул, оглядел с ног до головы, до костей пробрало. – Босого, поцарапанного – Иоанном? Ха-ха, насмешил, потешил. Ох, царевич Иоанн, спасибо теперь от всей души. Ха-ха-ха, давно не смеялся.
Расхохотался юноша водный, голову запрокинув. Думал Иван обидеться, да не получилось, заразительным смех оказался. Усмехнулся царевич, вздохнул расслабленно, на руку кровью украшенную покосился. Царапины долго заживать будут, но не жалко шкуры порченной, не жалко синяков наставленных. Тепло внутри стало от смеха переливчатого, потянуться приголубить захотелось, обнять Янисъярви.
– Можно ли на ночь у тебя остаться? – спросил Иван, и смех как отрезало.
Злобный прищур вернулся, зубы показались.
– Еще один. Яблочко от яблони, как известно, далеко не катится. Вина с собой не принес, царевич? Нет? Странно сие. А батюшка твой предусмотрительней был. Знал, как подступиться. Постель моя приглянулась?
– Да я и от лавки простой не откажусь, – смекнув, на что ярится хозяин, сказал Иван, интересу своего к нему не показывая, смертельно усталым притворяясь. – Не хочется в лесу темном блудить, сюда еле добрался.
– Хм, – Янис поднялся, одежда облепила, что высветила всего его в полный рост; царевич словами поперхнулся. – Лавку, говоришь. Ну ладно. Идем.
Отворил Янисъярви дверь в комнатку жилую, указал жестом широким.
– Отдыхай, царевич, да только запомни слово мое: не выходи из комнаты, чтоб не услышал. За свою голову сам ты в ответе, коль ослушаться надумаешь. А утром попрощаемся с тобой.
– А не найдется ли во что переодеться? – спросил Иван, штаны подтягивая, комариный укус на плече почесывая.
Старался отвлечься, не смотреть слишком пристально, руки сами тянулись к созданию волшебному. Хоть потрогать, настоящее ли все.
– Наглый ты, даром, что царевич, – Янисъярви вздохнул сокрушенно, усталость и сонливость в нем злобу перебороли, лишь бы отделаться. – Вон там сундук открой, рубаху, штаны поищи. Впору будут – возьми, не придется на тебя – в этом потерпишь. Доброй ночи.