Хлопнул ожесточенно дверью хозяин, скрипом, искрами отразилось. Иван за ручку подергал, заперто. Ошарашенно помотал головой царевич, приметил лавку периной накрытую, узкую, но длинную, под окном незанавешенным, добрел до нее и сел – на пол рядышком, штанами не вымочив, постель не испачкав. Потер уши горящие, глаза, лоб следом. С трудом верилось, что все прошло так быстро и гладко, дорога больше времени заняла. Зеркало вернул, словом заручился. Не обманул ли озеро? Хотя вроде бы духи лесные не обманывают. А духи водные? Все шептались сомнения в голове буйной, да только заглушал их другой голос, не разума, а странного чувства теплого, которое из груди никуда не делось, не растворилось, не исчезло. Греет, светится, изнутри лучики расправляет. Нашептывает ласково, какой нежной должна быть кожа у водного юноши, какими губы сладкими, прохладными. Пусть его зубы когти острые, тонкий-гибкий, как ветвь осиновая.
Щелкнуло за окном, как хлыстом по воде взвизгнуло. Вздрогнул Иван, вскинулся. Понял, что усталость подкралась к нему незаметно. Руки-ноги потяжелели, в спине тянет, в коленях гудит. Кое-как поднялся, в сундук указанный сунулся. Нашел рубаху простую – едва в плечах села, натянулась, нашел штаны темные – хороши, да спать в таких не ляжешь. Сложил царевич одежду стопочкой да на перину в чем мать родила завалился.
Утро вечера завсяко мудренее.
Янис с трудом до кровати добрался, лег рядом с зеркалом. Гладит поверхность прозрачную, чувствует, как пальцы покалывает, искрами прохладными обдает. Плохо помнит, что случилось озеро, с трудом вспоминает. Аглая раненная, силы его невеликие, в нее переходящие, увечье затягивающие. А потом провал, чернота пустая. Смутно помнилось тепло чье-то, руки крепкие. Человека? Да быть того не может! Однако зла от него не чувствовалось. Ехидный голос внутренний напомнил, что и от царя Матвея ничем окромя любопытства да восхищения не веяло.
Распустил стену Янис, зеркало на место отнес, поставил. Навесил огоньков вкруг, пологом светящимся, обманным скрыл постамент с рамою от любого глаза, взгляда неосторожного. Теперь отвори комнату, не открой, не видно артефакта. А кто дотронется, огоньки упредят хозяина.
Часть души успокоилась, озеро в постель забрался, одеялом, покрывалом по макушку укутался, заснул сном крепким. Не видел, как зеркало вначале встрепенулось, задребезжало рамой, потом матовым белым обернулось, а после, словно патокой, чернотой густой занавесилось. Потянулся дымок темный, призрачный, словно щупальца выпрастывает неведомое существо за зеркальной поверхностью. Ощупало огоньков заслон, потыкалось, неуверенно вверх направилось. Выхода не нашло и втянуло щупы дымные. Успокоилось, вновь прошло все стадии. Зеркало обычным стало.
Утро ясное воду всколыхнуло, прошило нитками золотистыми, зайчиками пушистыми солнечными раззадорило. Домик засветился, жемчужинами заиграл.
Янис недовольно сморщил нос, по постели перекатился, под покрывало, подушку прячась, от света скрываясь. Голова гудела, словно вчера он выпил вина крепкого, людского, али самогона болотного, что гнали тамошние жители да никому не давали, только по праздникам. Вставать озеру не хотелось, думать о произошедшем тоже. По всему правильно, да по уму – идти надо было на поклон к Ярому, рассказывать, что завелась в озере гадость… а почему завелась? Что она тут забыла? Не потому ли, что вода застоялась? Перекрытые стоки замутились, затянулись гнилью?
Не испугались мысли подушки пуховой, под нее забрались, в голове варятся, сталкиваются, сон гонят. Вздохнул Янис, поднялся, умылся, домашний костюм белоснежный накинул, ворот пуговицей жемчужной застегнул. Волосы в косу сложную переплел, узлом на затылке уложил, заколкой лунной придержал. В зеркало глянул внимательнее, ахнул. Изможденный лик отразился, бледный. Махнул Янис на себя, вышел в горницу и споткнулся о порожек малый, ногой ударился, зашипел.
Стоит к нему спиной царевич в одних штанах кожаных, что в сундуке валялись. Босой растрепанный, в затылке чешет, кудри сбив, раны от ногтей Яниса всем желающим демонстрирует. На плечах – царапины кровавые, на пояснице – укусов красных, комариных венчик малый. Видать прицельно жалили, кровопийцы мелкопакостные. Копается Иван в шкафу ледяном, в стене спрятанном, в котором продукты хранятся, по пояс едва не влез. Что-то напевает, намурлыкивает.
– Экий ты, царевич, пронырливый, – озеро молвил, стену подпирая, руки на груди складывая. – Что нашел? Рассказывай. Вдруг я чего не знаю в холодильном шкафу своем.
Дернулся Иоанн от речи внезапной, затылком гулко к полочке верхней приложился. Посыпались фрукты-овощи из корзинки малой на той полочке, весело по спине запрыгали да по полу разбежались. Рассмеялся Янис. Забавный человек, второй раз его смешил. А вроде крепкий, высокий, молодец пригожий, серьезный. Да еще и царевич. Но слишком открытый, эмоции все на лице.
– Утро доброе, Янисъярви, – улыбнулся Иван, шею почесал, переминается с одной ноги на другую. – Я завтрак хотел тебе сделать… ну, и сам перекусить.
– Удивляюсь я на тебя, царевич, – Янис к столику присел, свернулся на кушетке, на локоть опустился. – Завтрак мне? Зачем? Тебе в дорогу не пора ли? Взял бы хлеба, луковку и вперед, до дома. Там во дворце бы и отобедал, потешился.
– А ты голодный? – Иван набычился, челюсть упрямо выпятил. – Бледен больно ты и худ. Вона как скулы выпирают, ребра тоже.
У Яниса удивление в шок переросло, рот приоткрыло, да так и оставило. Моргает озеро, пытается слова воспринять как должно. А не выходит, застревают в голове шестеренки, не прокручивают.
– Это чем же тебе ребра мои не угодили?
– Всем угодили, – Иван отвечает, помидоры ловя раскатившиеся. – Мил ты, пригож. Но словно болел тяжело. Откормить надобно, чтоб гладкость, лоск появился.
– Хм, – Янисъярви нос потер, удивляется. – А не смущает тебя, царевич, что продукты людские в шкафу ты нашел? Я не ем пищу людскую, для тебя шкаф расстарался. Глянулся ты, видать, дому моему чем-то. Чем, правда, ума не приложу. Но коли так, готовь себе да иди.
– А ты? – Иван нахмурился, озадачился, на шкаф косится недобро, с упреком. – Что ты ешь?
– Рыбу, молоко иногда, может еще что. Водоросли разные, корешки лесные сладкие, – улыбнулся озеро, про себя вздохнув, наивность свою обругав.
Смягчилось сердце от заботы Ивановой, надо же. А должен был бы урок затвердить.
– Открой еще раз дверцу, царевич.
Иван с любопытством полез. Достал миску большую, деревянную, в ней корешки с листьями перемешаны, причудливым, чем-то острым на запах политы. Рядом рыба речная аль озерная, ломтиками настругана, светлым мясом переливается.
– Сырая рыба-то, – на стол все выставляя, царевич комментирует.
– А мне другая не нужна, – Янис улыбнулся, нарочно зубы показал. – Я хищная тварь, не человек тебе.
– Это я уже понял, – Иван потер грудь исцарапанную – будто кто кошачий на него напал да развел розу алую из царапин глубоких.
Лепестки борозды тянулись от шеи через солнечное сплетение да там свивались в бутон, запекшейся коркой бурой кое-где украшенный. На руках порезы подсохли за ночь, потемнели, на предплечье глубокий ров кровавый коркой взялся, запекся основательно.
– Это я тебя так? – кивнул озеро на отметины, шрамы будущие.
Смутился царевич, глаза отвел, потупился.
– Нет, это случайно вышло, по дороге сюда. За гвоздик на заборе зацепился.
Янис брови темные вскинул, глаза прикрыл, губы поджал скептически. Всем видом показывает, что не верит ни слову Ивана, да тот, кажется, сам понимает, что ложь придумал неудачную, наивную да неубедительную. Но молчит, упрямится, как та рыба, во льду застрявшая.
– Ну ладно, – озеро лоскут нежный мяса прозрачного подцепил ногтями длинными, в рот отправил, жует, гостя изучает.
Вчера со злости, с расстройства да усталости не рассмотрел толком. Не до того было. Хорош собой, высок, строен… ребра не торчат. На Матвея похож немногим: волосы каштановые, локоном крупным завиваются, губы твердые да подбородок волевой. В остальном мягче, легче, глаза ореховые янтарем на свету отливают, теплые, широко поставленные, наивностью светятся. Не верит озеро в эту наивность. Люди все одно людьми остаются.