– Янис? Янис? – завозился Милый, раскрылся, покрывало стянул, сбил, мечется.
Озеро, едва придремавший, на руку прикорнувший, встрепенулся, схватил пальцы ледяные ключика, в ладонях спрятал.
– Тихо-тихо, – в лоб ключика поцеловал, рядом улегся, обнял крепко.
От кошмаров защитить пытается. Мечется Мил словно в лихорадке падучей, зубами острыми скрипит, сжимает их, клацает, руками шарит, будто ищет кого-то. То затихает на время, зовет жалобно, простить просит, назад вернуть. У озера все внутри захолонуло, перевернулось, как первый раз мольбу услышал, ломкую, робкую. И вернуть, дозваться не получалось, и от себя защищать поздно уж. Ночь едва кисею сиреневую развесила, звуки уняла, лес спать отправила. Прислушивается Янис, ждет Ярого с царевичем, поторапливает мысленно. Силам природы обещает впредь держать чувства свои на привязи короткой, корде прочной, не допустить, охранить духов озерных перво-наперво.
– Стань сильнее, все будет, – голос вдруг шепотом, словно туман утрешний, растекся, зашуршал, в складках занавесей запутался.
Вскочил Янис испуганно. Дом стоит, безмолвствует. Никого чужого не чует, водицей играет, к окнам рыбок подманивает. Наверху, на поверхности – тихо все, беспечно: мавки на берег не выходят, плавают, огоньки от кувшинок гоняют, ключи старшие под ивой сидят, в ночь смотрят – ждут возвращения стража. Табун мирно на дне пасется, Ждан верховодит. Василиск рядом спит, голову под хвост спрятал, не шевелится. Может, послышалось, слух обмануло.
– Ты можешь стать сильным, независимым, никому не подчиняться, – снова шепотом ласковый, мягкий, не грозный вовсе, обещающий. – Я помогу…
Рот открыл было Янис, спросить, кто с ним говорит, балует, да только озеро вскинулось, плеснуло, пропустило сквозь себя двух келпи вороных, пенногривых. Всадники тотчас на траву спрыгнули, от вопросов отмахиваются, в дом поспешают.
Хозяин озерный на локте приподнялся, Мила не отпустив, в дверной проем всмотрелся. Василиск зевнул, с кровати проворно шмыгнул, за комодом резным схоронился, только кончик хвоста видать.
– Янис! – ворвался, спеша, первым царевич, склянку из-за пазухи доставая. – Держи вот! Водица светлая… Янис? Что случилось?
Ярый в комнату вошел следом, оглядывается настороженно, будто чует что-то. Озеро на него посмотрел прямо, река взгляд вернул, качнул головой отрицательно. Царевич меж ними стоит, недоумевает.
– Что?! – нетерпеливо понукал, спрашивал. – Что случилось?
– Ничего, – Яр в плечо его подпихнул несильно. – Откупорь склянку, в ладони набери да аккуратно лицо оботри Милому. Пару купель на губы, не больше только!
Хозяин озерный пузырек из рук царевича взял, снял пробку плотную, понюхал осторожно, скривился. Хороша для смертных водица светлая, что живой еще кличут, а для духов ядом легко может обернуться, уговаривать приходится, упрашивать заживить, вылечить. Иоанн ладони чашей сложил, пока Милого на спину укладывал река, придержал водицу теплую, плеснул на щеки бледные, нос курносый, вздернутый. Вскрикнул Милый, изогнулся. Корчится в руках крепких от боли, шипит, кашляет. На губах пена черная запузырилась, лезет изнутри потоком нескончаемым, выплескивается. Захлебывается Милый, стонет. Янис его за руки держит, Яр за плечи прижимает, поперек груди прижимает, оплел, связал собой. Иван топчется, не знает, как выпить ключика заставить те несколько капель нужные.
– Не стой столбом! – Ярый рычит, торопит. – Голову ему зажми да вливай. Пока совсем не изошел.
Царевич отмер, огрызнулся невнятно. Пузырек, что Янис выронил, подобрал, подступился к ключику бьющемуся. Только с четвертой попытки, когда уж капля последняя осталась, удалось царевичу в губы потрескавшиеся ее влить. Застыл тут как по команде какой Милый, замер, глаза широко распахнувши. Плавает в них темень завитками цветочными, будто чернила в молоко кто капнул. Зрачок с головку булавочную, пульсирует, судорогой сокращается.
– Уходит, – вдруг с облегчением Янис выдохнул, видя, что растворяется муть, оставляет прозрачный цвет серо-зеленый.
Заморгал Милый, головой повел, узнал, кто рядом, заплакал горько, к озеру потянулся, на груди его прячась. Бормочет, прощения просит, сам дрожит, не утирается, только горше всхлипывает. Янисъярви его убеждает, что не виноват он вовсе, ни перед ним, ни перед кем еще либо. Сам винится…
Яр отошел, вздохнул облегченно. Доспех растаял, в одежде простой реку оставив. К стене устало Яр привалился, стоит, молчит, смотрит жадно. Царевич радуется, на краю постели ерзает, улыбается широко, посмеивается. Ключи без спросу в дом ввалились, по комнате пробежали, с воплями радостными озеро и брата меньшого обняли, свалились на постель клубком тесным. Васенька вокруг скачет, за пятки кого норовит куснуть, тоже радуется.
– Иди, царевич, оставь их, – молвил Яр негромко, на выход кивая. – Спасибо, помог. Ступай теперь.
Иван усмехнулся, оскалился, на реку с превосходством глянул.
– Я тебе говорил уже, повторюсь вдругорядь – не ты меня сюда звал, не тебе выгонять. Пошто сам не уходишь? Лишний ты здесь, по всему видать. Аль мало тебе одного без памяти влюбленного?
Яр позы не меняет, голоса не повышает, хоть и гневается, кипит про себя. Знал же, что царевич в упрек поставит, да только выбора особого не было. Нет бы заметил человек, что холоден река с Ари, не привечает, ан нет, свою линию гнет.
– И тебе повторю, коль забыл, – Ярый отвечает, – не твоего ума дела, кого и как мне надобно. Страж я здешний, ведаю лучше. Не гоню – гость ты, но честь знать…
– Страж, говоришь, – Иван вспылил, рассердился, будто указ его плетью приветил, оскорбил, задел глубоко. – Куда ж смотрел, когда началось все? Пошто батюшку моего не остановил? Позволил ему Яниса обидеть? Ты ж страж здешний да еще и заботишься о Янисе, радеешь за него, живота своего не жалея.
– Вы смертные, как мухи въедливые, – кривится Яр, сплевывает. – Отгонять не успеваешь. Но ты не волнуйся, не кручинься – надо будет, остановлю, моргнуть не поспеешь.
– Как зеркало у Яниса отняли, обманом выманили, небось не поспел, – в долгу Иван не остался, рассвирепев окончательно. – Плох тот страж, который на мух отвлекаясь, бирюка пропустил…
Тихо вдруг стало в опочивальне. Яр вмиг всю сдержанность растерял, глаза вспыхнули, блеском металлическим занялись. Ключики обнимающиеся застыли, кто как был в позе замерзли, руку, ногу вскинувши. Янисъярви побледнел белее прежнего, хоть румяным и не был, сквозь колдовство заколки лунной чешуя с разводами проступила призрачно, мерцающе.
– Зеркало? – Яр переспросил тихонько, опасно, по-звериному вскинувшись, к Янису повернувшись. – А скажи мне, Янисъярви, на месте ли артефакт колдовской, тебе доверенный?
– Да, – голову озеро понурил, на реку не смотрит, лишь на Ивана с укоризной единожды зыркнул. – На месте, показать могу.
– Так про что смертный говорит, рассказывает?
Ключики рты пооткрывали, в угол кровати отползли. Стража таким злым еще не видели. Заострилось лицо, скулы выступили, отдаленным рокотом прокатилось по комнате, речным холодом потянуло. А в серебряных глазах глубоких – разочарование, пополам с обидою.
– На месте зеркало, целое, – упрямо Янис повторил, рукой взмахнул, шепнув беззвучно, стену прозрачной сделал, постамент с зеркальцем показал, открыл. – Но… царь украл его той ночью. Сын его вернул.
Шагнул быстро Ярый, едва глазом за ним поспеть, за подбородок пальцами жесткими Яниса уцепил, схватил, голову запрокинул, горло беззащитное открыл. Волосы безжалостно на кулак намотал, яростью дышит прямо в губы озера бескровные, закушенные.
– И сколько не было артефакта?
– Седмицу почти, – беззвучно Янисъярви отвечает.
– Что с ним делали? Почему мне не сказал?
– Я… не знаю, страж, – сморгнул озеро, сглотнул сухо, виновато. – Царевич говорит, его отец вопросы зеркалу задавал, заклятье древнее, забытое использовав. Но не изменилось ничего в артефакте.