– А Яр про то знает?
Вздохнули стены, разошлись сосудами-трещинами, окатили стражей крошкой перламутровой, сизым пеплом, мелким песком речным присыпали.
– Яр-то знает… а Янис – нет.
– Как это? – Ирро дернулся, наклонился низко, носом к носу лежащего.
– А вот так. Не стали озеру всего рассказывать. Ну дух и дух, сколько их? Вон Ари – тоже озеро, ан обычное, водный и водный.
Игривый обе руки в волосы запустил, потянул сильно, больно. Пытается все усвоить, по полкам разложить осознать.
– Как же царь этот, будь он неладен, зеркало-то взял, коли это Яниса частица?
– А ты думаешь, они там в постели в ладушки ночью играли? – смеется невесело Чаровник. – Аль забыл, что при близости бывает? Так он же еще и опоил озеро, тот его за своего принял. Вот и зеркало не сопротивлялось. Я так думаю, может, не прав я. Может, так оно сложилось, не ведаю, не спрашивай. Нам бы теперь решить, что делать. Коли правда артефакт всему виной.
– Носы вешать рано, – Ирро подмигнул, потормошил брата. – Охолонет Ярый, поговорят, может, с озером нормально. Янис-то поди себя виноватым теперь чувствует, ерепениться прекратит, выслушает.
– Или в царевича ударится, как за стену каменную спрячется, – мрачен Чаровник, невесел, думы печальные нагоняет, чело морщит.
– В любом случае – зорьки дождемся, коли хозяин сам не позовет, тишком прокрадемся. Присмотрим, подсобим.
На том и порешили. Сидели дальше ручьи, к грохоту, к ругани прислушиваясь, пока дом ходуном ходил, пока Ярый в комнате, как в клетке, метался, мебелью в стены швырялся, бесился от злобы бессильной, горячей.
Царевич на полу сидел перед опочивальней Янисовой, тишину слушал, ею пропитывался, пугался. Молча озеро Ивану на дверь указал, словом единым не обмолвился. Попробовал царевич разговорить, прощения вымолить, но только перст у носа увидел. Василиск ему вслед посмотрел, короной качнул. Показалось Ивану, что осуждает его зверюшка волшебная, не одобряет горячность, языка несдержанного порыв. Сам рад бы слова назад взять, дак сказанного не воротишь. Поначалу Иван все ухо к двери прикладывал, перламутр дыханием грел, мутил – пытался услышать, что Янис делает. Но кольнуло под щекой легонько, предупреждающе, отдало болью несильной. Дом охранял хозяина, ограждал от соглядатаев нежелательных, пусть и гостями те соглядатаи числились, назывались. Ключи ушли, не оглянулись, их и просить не понадобилось. Иван моргнул только – юноши расплылись дымком голубым, туманом легким водным, и исчезли. Наверху сумерки все сгущались, киселем синим, густым потекли, из-под елок, берез тени повылезали, удлиняться начали. Озерцо вздохнуло, зашуршало, встряхнулось, к вечеру готовясь. Огоньки из кувшинок выбрались, расселись на травке, сверкают, переливаются, свет набирают. Только мавок не видно. Не торопятся водницы на поверхность подниматься, игры, хороводы затевать. Чувствуют неладное. Пусть и нрава легкого, игривого, ан не смеют, боятся.
Янис василиска обнял – тот курлыкнул негромко, – к себе прижал покрепче, лицо спрятал. Слезы душат, но не проступают, не проливаются. Виноват кругом Янис, за зеркалом не уследил, в обиде своей главное правило забыл, артефакт не проверил. Да и потом про него не вспомнил. Должен был первым делом, но как глаза застило. Ни разу в голове про зеркало колдовское и мысли не проскочило. Реке-стражу ни словом не обмолвился, не доверяя, обиду поперек долга лелея.
Встал озеро через силу, стену от заклятья охранного освободил, в комнатку вошел осторожно, с опаскою. Ноги босые по полу ступают, холод пятки лижет. Заискрило недовольно, зашуршало, узоры колкие иголками собрались, взвились, ощетинились. Заколку из волос озеро достал, сущность свою открыл, чтоб не тревожились силы стражем оставленные. Чешуя в разводах темени быстро проступила, теплом непривычным занялась. Будто тлеет что под кожей, уголек малый греет. Сглотнул Янис со страхом, потер руки, да только без толку. Зеркало, хозяина озерного почуяв, засверкало, проснулось. Радугой по хрусталю отзывчивому засияло, рябью встрепенулось. Пичужьим сердечком малым пульсирует, вспыхивает. Прикоснулся озеро к поверхности прохладной. Все с виду в порядке, не тревожит. Чистая поверхность зеркальная Янисово лицо бледное отражает, в глазах огромных искры зажигает, темноту синюю из-под невинной зелени высвечивает. Перебирает пальцами, ногтями длинными Янис по раме простой, щербинки ощупывает, не находит ничего опасного. Ежели кровью спросить, брызгами из сосудов зеркало напоить, тогда вопрос задать – ответит, может, по-другому, а может, так и останется послушным, ласковым артефакт старинный. Страшится Янис вопроса, про плеть и вовсе старается не думать. В ушах голос Ярого звучит, эхом возвращается, взгляд его разочарованный по нервам бьет, мучает.
Вздохнул Янис глубоко, отступил от зеркала, в опочивальню вернулся, на кровать забрался, свернулся, покрывало зябко на плечи натянув. Васенька рядом калачом сдобным приютился, мурчит, как кошка человеческая, жалеет, сочувствует.
До темноты самой лежал озеро неподвижно, в пустоту перед собой глядя. Казалось ему, что голос все зовет, никак не пробьется, все имя шепчет, сочувственно что-то бормочет в самое ухо. Но слов не разобрать, да и наяву ли это? Не заметил озеро, как голос из слов отдельных колыбельную сплел, убаюкал. Забылся сном легким, нервным юноша водный, расплескал по постели волосы длинные, сам раскинулся, веки смежив.
Замерз царевич, озяб. Холод от мрамора под ним вверх полз, по позвоночнику поднимался, по телу растекался, тепло выгрызал, прогонял. Поднялся царевич, ноги разогнул, за стену схватился. На воздух пошел медленно, спину горбя по-старчески, будто плиту тяжкую на себе волок, нес.
Громыхнуло вдалеке, молнией сверкнуло за верхушками деревьев высоких, разлапистых. Лес зашумел, заворчал на грозу подступающую, недовольно загомонил на голоса разные. Потяжелел небосвод, из синего в серый оборотился, набух, нахмурился.
– Что, царевич, не спится тебе, не можется?
Иван вздрогнул, головой закрутил, не видя никого поблизости.
– На камешек посмотри, на ивушку, – смеется собеседник невидимый.
Вгляделся Иоанн, прищурился – и впрямь на валуне большом, под ветвями плакучими примостился путник знакомый в балахоне сером, пропыленном. Коса седая концом в воду свесилась, подол там же стелется. Царевич кольцо крутнул на палец вздетое, подошел.
– Ночи доброй, царский сын Иоанн, – улыбнулся водник проказливо, лицо узкое змеиное осветил. – Что опять маешься?
– Не маюсь вовсе, – Иван отпирается, не знает, что теперь говорить можно, а об чем промолчать лучше. – Гроза собирается, воздухом вышел подышать свежим.
– Вона как, – водник смеется – ухмылка лисья, оскал волчий, а глаза внимательные, настороженные. – Не бойся, без тебя все знаю. Не расскажу никому, не надо Совету знать. Сами разберетесь, образумитесь. Только ты уж, Иван, определись. Готов ли гордостью поступиться, озеро привечать, коль на другого он смотрит и всегда смотреть будет.
– Разошлись же, вижу, – упрямится царевич, серчает.
– Чай слышал поговорку – милые бранятся, только тешатся? Вот и Янис никогда от Яра не отвернется, да и тот всегда к озеру придет, стоит только пальцем поманить.
– После порки тоже?
– И после нее. Не веришь? Поспорить хочешь? Давай пари заключим, царевич: коли прав я – выполнишь одно мое желание. Коли ты прав – я твое выполню. Все честь по чести, руки пожмем, скрепим.
Опешил Иван от прыти такой, понять не может, к чему разговоры эти, к чему спор странный. На сухие пальцы длинные, за ладонь слишком узкую смотрит, все в толк взять пытается. Но чувствует за собой правоту, уверенность.
– Хорошо же, – сжал руку, скрепил спор, кольнуло в запястье Ивановом, иголка словно под кожу вошла. – Коли прав окажусь, разрешишь мне тут остаться, сколь захочу.
Птица ухнула, низко пролетела, крылом Ивана задела. Пригнулся царевич, предплечьем закрылся. А когда вновь обернулся, пустым камень стоял, серым боком из воды торчал одиноко.