Ярый не торопился, как мог себя останавливал, силой делился щедро, целовал сладко, поддерживал бережно, не давал на спину опрокинуться, еще больше пораниться. Скользили пальцы по следам-отметинам, кровью пачкались, но унималось жжение, серебром пожалованное. Спиной уперся крепко в подушки взбитые, ворохом приставленные, на себя верхом Яниса усадил, за плечи подхватил, прижал легко. От губ оторвался, шею языком приласкал, вылизал, под ухом местечко нежное пощекотал. Заерзал Янис на нем, ногами сжал крепче, откинулся, в спине прогнулся, охнул болезненно, всхлипнул, вздохом давясь судорожным.
– Тише, не торопись, – зашептал река на ухо острое, губами прихватил, отвлек.
Мычит Янис бессвязно, головой встряхивает, пряди из-под заколки роняет. А те по рубцам вспухшим, ранам открытым проходятся. Собирает их вновь Яр, на руку наматывает, держит. Плечи целует, вкус крови чувствует. Ледком сила речная по позвоночнику озера скользила, расплескивалась, вслед за губами стража тянулась, обвивала. Утихало жжение, расслаблялось тело под ласками. Просил, лепетал Янис, сам поцелуи ловил, губы прикусывал.
– Не двигайся, Яни, – Яр уговаривает, – я сам все сделаю, только позволь. Напитаю собой, сколь смогу отдать. Прими меня…
Приподнял Ярый любовника изнемогающего, на себя опустил медленно, чувственно, качнул бедрами навстречу, погрузился. Застонал Янис, зажмурился крепко, в шею Яру уткнулся лбом, дыхание потерял. Послушный замер, расслабился, следует за ритмом заданным. Яр и сам ресницы смежил, забылся в зыби сладкой, назад откинулся.
Сколько времени прошло – оба не ведали, на волнах прохладных их качало, искрами в волосах прыгало. Испугалась боль удовольствия, силы кипучей, чувств безудержных, оставила озеро, зубы свои разжала.
Излился Ярый, остановился, вжался, вздох рваный задержал, задохнулся. Стучит сердце в унисон с сердцем рядом, перетекает пламень серебристый из тела реки в тело озера. Сколько мог Яр, столько отдал, сколько мог Янис, столько впитал, растворил в себе. Вскриком не боли, наслаждения взорвалась тишина напряженная.
– Яни, слышишь меня? – уложив озеро на бок бережно, Ярый рядом пристроился, скулу погладил, из волос заколку вытянул.
Взял пряди шелковые, приласкал, свернул, пальцами, словно гребнем, прошелся. Перевились кудри тяжелые, в косу послушно ложатся, укладываются. Плетет Яр, перебирает, речь негромкую ведет.
– Прости меня, за недомолвки, прости за слабость, что волю дал тебе сомневаться. Я всегда буду рядом, если понадобится – позови меня. Помогу, подсоблю, заступлюсь.
Не сразу понял, о чем он толкует, озеро; хмурился, в туманной неге пребывая, морщился, не хотел вслушиваться. А как расслышал – дернулся, на локте привстал, про спину вмиг позабывши. Серебряные глаза близко-близко – серьезные, грустные, тусклые, как луна за облаком.
– Возвращаю тебе слово, – Ярый улыбнулся скупо, дрогнули губы едва-едва. – Ты свободен быть с кем хочешь.
– Яр…
– Ты сам мне сказал тогда, без доверия нет ничего. Коль веришь ты мне меньше, чем человеку пришлому, значит пустое все. Люблю тебя, Яни, но больше не приду, покудова не понадоблюсь. Страж я твой, всегда на защиту встану. Про зеркало не забывай, все же, спроси, что должен. Если от него темень идет – с водником надобно поразмыслить, как снять, как прекратить все. И еще одно… люди не для мира колдовского, сам знаешь. Послушайся совета, хоть не моего, но того, кто знает больше.
Сжал губы исцелованные Янис, глядит, что сказать не знает. Сам прогонял недавно реку, не слушал, а теперь… Доплел косу Ярый, лентой серебристой перевил, узелок затянул неумело, крепко. Склонился к виску озера, губами горячо прижался, поднялся во всей красе обнаженной. Молчит Янисъсярви, смотрит, слова произнести не может. Так и остался, Ярый вышел, дверь за собой затворил.
Ключи в озеро поныряли, ушли на глубину, затаились, солнце взошло разлохматилось, лучами крепко за траву ухватилось, в листья проникло, обустроилось. Греет воздух, воду выпаривает, туман прогнавши, в глади слюдяной отражается, любуется. Иван со злости круги по поляне наводил, вытаптывал, со счета сбился. Гложет и вина, и ярость пополам с ревностью вскипает, пузырится, руганью площадной выходит. И про зеркало забыл, и про отца, что к нему воротиться обещался Роману вскорости. Мужское самолюбие задетое больно гложет, как пес брошенный, терзает. Слышится водника сдавленный смешок. Прав бы один из Совета, ох как прав. Проспорил ему Иван желание, да пусть его. Хоть выгоняет пускай, что уж там.
Ручьи давно ушли, копья с собой забрали. Чаровник последним растворился – посидел у валуна, на дом оглядываясь, да не дождался, али позвал кто. Спрыгнул в воду, только мелькнул. Раньше царевич считал, что у духов водных, как у водяных сказочных, хвост щучий должен быть.
– Еще один обман, – Иван рассмеялся сам над собою, вдруг приметил реку поднимающуюся.
Шатает Ярого, еле ноги переставляет. На ходу рубашку надевает, в рукава попасть не может. Осунулся, скулы выступили, складки горькие, глубокие вокруг рта залегли. Будто не в кровати с озером лежал, а работал тяжко. Невдомек царевичу, что между духами происходит, коли силой делятся. Не знает про то человек, удивляется. Окликнуть хотел, да передумал вовремя. Руки широко раскинул Ярый, навзничь в воду упал, разошелся силуэт мужской всплесками, рябью. Вздохнул царевич, постоял недолго и в дом поплелся.
Тихо в горнице, тихо в опочивальне. В комнате Ивановой скребется кто-то, жалобно поскуливает. Приоткрыл створку опасливо царевич, отпрянул. На него фурией василиск выскочил, с ног едва не сбил, не опрокинул. Заметался, круг цельный описал, между ног юркнул, в спальню промчался. Иван следом, как привязанный, двинулся, соображая плохо, зачем и куда идет. Янис на животе вытянулся, поперек кровати раскинулся. Рука свисает безвольно, спина вся в крови, покрывало запачкано, а лице озера пустота отпечатана. Она же в глазах темных, безучастных.
– Янис? – позвал Иван испуганно.
А ну как сотворил что-то река необдуманное, непоправимое. Слабо пошевелился хозяин озерный, не ответил.
– Я не понимаю, Янис, – Иван порога не переступает, за василиском наблюдает; тот покрутился, вспрыгнул, в ногах у озера улегся, морщится от запаха крови свежей. – Почему ты его привечаешь? Ведь… ну.
Озеро привстал. Резко, будто подбросили его с углей горячих, уставился на Ивана колко, не моргает, ресницы только вздрагивают меленько.
– Вон, – холодно приказал озеро. – Моя спальня – не дом проходной. В гости тебя звал, не к себе. Услышал ли меня, царевич? Устал я от советов пустых, от упреков, от поучений. Вон поди, человек.
Вспыхнул Иван, на скулах пятна алые взялись. Отшатнулся, за порожек зацепился. Дверь хлопнула у самого носа. Подвигался Янис, скривился, хоть и ослабил Яр боль в спине, да только плетка серебряная недаром стражам да Совету давалась, слушалась. Жжет плоть духов серебро светлое, не заживает так просто рана ею нанесенная. Шрамы останутся, сгладятся не скоро, да и заживать будет долго, мучительно. Не трогает, не тревожит это озеро, не о том голова болит. Встал кое-как, защиту снял. Покудова кровь сочится свежая, покуда солнышко в зенит не поднялось, зеркало надо спросить.
Вспыхнула поверхность зеркальная, стоило капле малой на него попасть, жадно слизнула подношение, сыто замерцало, комнату отразило, скривило. Разводами растеклось, за раму выбралось. Дрожит, как лужица живая, дышит. То выгнется, то пузырем вспухнет. Янис, завороженный, кормит артефакт, руку чашей держит, по капле позволяет стекать. Вопросы задавать не спешит, да и ни к чему вслух произносить. Без того знает зеркальце, зачем хозяин пожаловал. Только не отвечает, не показывает ничего опасного. Ластится как василиск молодой, угощение выпрашивает. Вздохнул озеро глубоко, кулак сжал, по столу стукнул.
– Ну же! – сурово прикрикнул.
Замерла поверхность зеркальная, кружение остановила. Ровное зеркало, прозрачное. Яниса показывает, всего, каков есть – глаза огромные потемневшие, вязь чешуи на скулах, теменью припорошенная.