– Озеро мне покажи, – приказал Янис мрачно. – За камышом, ключа западенку, где Милый спит обычно.
Мигнуло зеркало, послушно затуманилось. Берег показало, изгиб его плавный, скос высокий, травой прикрытый. Узкий перехлест, как будто за руки травинки держатся над водой прозрачной, ледяной. Под ней водоросли колышутся, а присмотришься – не водоросли, косы зеленые, длинные, спина белая изгибается, руки тонкие колени обхватывают. Милый спит сном спокойным, на забвение похожим, как все источники спят, почивают. Не тревожит его больше темень, не снятся кошмары.
– Теперь терем царский, Матвея хочу видеть, – снова приказывает хозяин озерный, щурится гневливо.
Замешкалось зеркало немного, задумчиво посветлело. Тянется через лес, через полянки и дороги. В терем царский окошко открыло, моргнуло, отобразило, как занавески отдернуло. Стоит царь Матвей на балконе широком, упершись руками в перила резные. Вдаль смотрит пристально. Седая голова непокрытая, белее снега волосы, в глазах нет больше норова прежнего, лишь остатки упрямства да воли. Повыцвел облик царский, морщинами подернулся. Весь возраст ранее незаметный на лице проступил. В пальцах узловатых четки яхонтовые, медленно проскальзывают, щелкают, как ягоды алые. Цыган, знакомый Янису, со спины к царю подошел, руку на плечо положил тяжелую. Говорит что-то, губы шевелятся. Матвей хмурится, головой качает.
– Довольно, – отвернулся озеро. – Что у тебя человек спрашивал?
Задумалось сызнова зеркальце, потускнело. Кружение замерло, затаилось. Ждет Янис, нетерпеливо пальцами постукивает, ответа не получает. Заупрямился артефакт, аль не может. Не всегда зеркало ведает, куда сквозь него течет силушка али вопросы. Безмолвен проводник колдовской, безмолвный и безвольный.
– Потухни, – с досадой озеро приказал, поворотился.
Потянулся Янис болезненно, вспомнил про спину истерзанную, хоть и не печет больше, ан все равно надо прикрыть, дать срастись. Вышел, защиту взмахом восстановил, василиска придержал, чтоб не сунулся. Покудова стена росла, зеркало спокойным было. А как последний кристаллик на место встал, помутнел, монолитом взялся, так и засверкало агатовыми звездами, дымком плюнуло насмешливо. Радужные разводы светлые пеплом подернулись, чернотой захолонули. Раскрылись глаза теменные, моргнули. Пропало все, испарилось. Только зеркало черным осталось на сей раз, не выцвело.
Выскочил царевич из домика озерного, как волк из капкана освободившийся. Мечется, глаза бешеные, куда бежать не знает, да только все равно, лишь бы прочь, подальше. Кольцо подаренное на пальце теплеет, тяжестью наливается. Не замечает того наследник царский, как среди ветвей ивовых густых и тени вытянутой, косы седой. Запнулся царевич за корешок ивовый, чуть кубарем в воду не полетел, выругался. Воздуха побольше в грудь набрал да как закричит, горло надсаживая, злость выплескивая. Примолкли птицы, поперхнулись, ветерок в иве запутался. Мавка синеокая из воды высунулась по пояс, увидела человека невменяемого, обратно поспешно нырнула, только пузыри оставила. Уперся Иван в ствол шершавый ивы могучей, на руку покосился, озверел еще больше. Перстенек сдирать начал, до крови кожу стесывать. Не идет прочь обод плотный, не слезает. Проще палец оторвать.
– Пропади оно пропадом, – в сердцах царевич сплюнул, пояс поддернул, рубаху оправил.
Тропинку малую в лес ведущую приметил, на дом не оборотясь, зашагал решительно. Прочь, прочь отсюда. Обидно Ивану, досадно. И вроде не обманывал его никто, обещаний-то не давалось – ан скребется изнутри на душе, царапает. Глупым себя сын царский многократно назвал, пока лес проходил, не замечал как.
– Ты куда это так спешишь, Иоанн-царевич? – девочка светлоглазая на опушке стоит, платьице измявшееся поправляет, из кудели волосиков светлых цветок тянет.
– Домой, – Иван хоть и был зол сверх меры, остановился, на коленки присел.– Загостился у вашего озера.
– А,– девочка протянула, моргнула, цвет глаз на карий сменился. – Так озеро не мое, не дают поиграть. Меня, кстати, Ладой зовут-величают. Тятенька просил за тобой присмотреть, лошадку твою привести. Ты извини, но в лесу ногами проще. А вот по дорожке – на лошадке. Вон она, пасется.
Иван оглянулся и впрямь увидел, стреноженный конь его под седлом в полной сбруе, траву щиплет лениво, больше ушами стрижет настороженно.
– Спасибо тебе, Ладушка, за заботу. И отцу передай мою благодарность. Колечко снять можешь? Вернуть хотел.
Улыбается Лада, один глаз зеленью веселой подмигивает, второй фиолетовым стал.
– Зачем тебе его возвращать? – бровки светлые домиком встали, реснички похлопали. – Обратно дорогу не найдешь, от духов не защитишься. Тятенька наказал перстень носить, не снимать.
– Да на кой черт мне теперь ваша дорога? – Иван воскликнул, вскочил на ноги.
– Тятя придет, его встретить надо. Рядом он уже, подождать совсем чуть-чуть осталось, – Лада улыбнулась широко, плечиками пожала и была такова, только куст разлапистый папоротника зеленого качнулся.
Потер лоб Иван, головой потряс, наваждение отгоняет. Куда водник ушел? И почему, когда воротится, встречать его надобно? Непонятно. Тем более, что к озеру возвращаться царевич не собирался. Сейчас бы согласился царевич зелье какое испить, забыть все разом, эти дни на берегу озерном.
Конь застоявшийся хозяина радостным ржанием встретил, ноги спутанные вкидывая высоко, навстречу двинулся. Освободил его Иван, в седло вскочил, пятки в бока вонзил, взвесь сухую на дороге неезженой поднял.
– Все люди такие вспыльчивые, тятя? – Ладушка за костистую руку держится, на водника глазами голубыми небесной чистоты смотрит.
– На то они и люди, милая, – улыбается хранитель. – Духи юные, к артефактам привязанные, не сильно от них отличаются. Потому и слушаются их предметы колдовские, на кровь откликаются. Пойдем домой, пора уже. Солнышко в зенит скоро войдет, жарко слишком.
– Тятя скоро придет?
Ухмыльнулся водник проказливо, лицо вмиг поменялось. Изможденность, сухость растворилась, другой облик явила: глаза разные, один – зеленый, темный, второй – синий, глубокий, озорством-предвкушением сверкают; вместо угловатой костистости текучая плавность в движениях пролилась. На одной руке из-под рукава широкого теменные узоры выступили, не густые, белесым, словно инеем, припорошены, копьями острыми кожу пронзают, вверх стремятся, на лице – шрамы наискось гладкие через всю щеку, губы задевают, чисто зверь хищный когтями отмахнулся, задел.
– Скоро, милая, скоро. Уже на подходе, поэтому и спать тебе пора, сил набираться.
Кивает девочка, цветок завядший в ручках баюкает, напевает. Подошла к стебельку сломанному, венчик сиреневый приставила, подула легонько. Закивал колокольчик, заволновался, вновь жизненных соков набрал. И стоит возле дороги пустынной, у поляны лесной, тропу заказанную охранять остался.
Мавки Янису помогали, ухаживали. Кровь смыли, рубцы маслом травяным пахучим смазали, тинной кашицей лечебной успокоили, рубашкой тонкой сверху прикрыли. Кивал озеро рассеянно водницам осторожным, не обращал на них внимания, узоры тер, размышлял напряженно. Про Ярого вспоминать себе запретил, боится озеро в уныние впасть, кругом себя виноватым чувствует, как все исправить – не знает. Не готов был прощать, много обидного в запале сказано было, друг другу упреков брошено, ан все пустым, опостылевшим теперь виделось. Боль-то река снял телесную, а душевной добавил, разворотил раны, вывернул да перцу сверху красного присыпал.
Не знал ответов, не знал пути теперь верного Янис, потому на зеркале сосредоточился, мысль на него оборотил. Нет в артефакте темени, но тревога не отпускает. Сомнения зернышко в почву добротную, жирную упало – растет, прорастает, ветвится. Если от него все идет, то на места вся мозаика хитрая встает. Коли вмешался Матвей в дела колдовские, зеркалу кровь подарил, вопрос задал, то артефакт мог взбрыкнуть, обидеться. Но темень пришла от озера, от Милого… где мог ключик заразу подцепить? Неужто и правда обида его глубока настолько была, что теменью оборотилась? Водник тоже так считал, что, мол, спровоцировал все Янис сам, обидел ключика, а потом и проход открылся спонтанно, тварей голодных миром верхним поманив. Да только есть одна пичуга серая, среди цветных малиновок этих: Мил к полнолунию уже плох был, а на Аглаю и вовсе хищник кровавый раньше напал, едва не сгубил. Что ж получается, прореху первую никто не заметил? Коли даже стражи, рыскавшие псами охотничьими, ничего в тот раз не вынюхали.