– Государь…
– Неженатому корону тебе не оставлю, – Матвей глядит на сына, глаза мутные щурит, волосы белые лицо обрамляют, смотрятся жутко. – Коли дом бросаешь, за юбкой тянешься, парней тебе мало, девок местных не хватает, так значит привязь крепче нужна. Трон, знаешь ли, за тобой сам не пойдет.
– Батюшка, – Иван от неожиданности всю прыть словесную растерял. – Какая корона?Не помышляю о ней, ты еще долго править будешь. Куда мне жена, лучше за ум возьмусь…
Государь с лавки поднялся, плечи согбенные расправил, враз на себя прежнего походить стал.
– Мне недолго небо видеть осталось, – улыбка царская страшная, обреченная. – Чую, зовут еженощно, только упрямством и живу. А сколько еще протяну – неизвестно. Коли хочешь помочь, сыновний долг исполнить, слушай меня. Откажешься – отрекусь, поперек тебя кого наследником сделаю.
Из покоев отцовских Иван вышел, покачиваясь. Мало ему было с озером переживаний, еще и дома добавили, обухом по голове шибанули. Роман у дверей сидел, посмеивался. Чай знал о планах государевых, не мог не знать.
– Что, цесаревич, боязно? – цыган подмигнул. – Пойдем за стол, да о приключениях твоих мне поведай. В голову лишнее не бери, от женитьбы еще никто не помирал.
– Кто б говорил, – огрызнулся Иван, отмахнулся, но следом пошел, затылок потирая. – И что ему взбрело так внезапно?
Роман служку выгнал, дверь затворил плотнехонько, Ивану на стул мягкий указал, сам на корточки рядом опустился, в глаза заглянул:
– Тебя долго не было, царевич. Государь, как в себя пришел, перво-наперво о наследнике спросил, а его и след простыл. Не помнит он про зеркало, не помнит про озеро, как ему еще объяснить, где сын пропал? Теперь поставь себя на место его. Никол с Гавром получили по первое число, костерил их твой батюшка. Потом хвалил, правда, что справились, не распустили челядь, слуг, и прочие обязанности не забросили. Но тебя упустили, не знают, где ты и что с тобой. Ты же не думаешь, что про них царю было неведомо? Хорошо хоть Милу до слез не довел, девка крепкая, жаль не кровей царских. Тихая да скромная, ан в случае чего – ловко словом отбреет аль сообразит, когда промолчать.
Головой качает Иван, пальцы переплетает нервенно. Понимает батюшку, с ближними поговорить как, что сказать размышляет. Роман вина молодого, разбавленного, в чарки разлил, сам на лавке развалился, прикрыл глаза устало.
– Рассказывай, на тебе лица не было, когда конь во двор вскочил. Что приключилось у озера?
Царевич по привычке сначала отнекивался, мол, люди после леса испугали, а потом, сам от себя не ожидая, в подробностях все и выложил. Как василиска отвез, как остался, как на Яниса засматривался. Про реку помянул, про совет, про зеркало. Роман как про зеркало услышал, бокал тонкостенный чуть на пол не уронил, собрался, нахмурился. Вопросы стал задавать, уточнять разное: что видели, проверяли ли, аль так просто предположили.
– Книги колдовские государевы я у себя припрятал, – цыган сказал, на опочивальню кивая. – Ничего царь больше не делал, не призывал. Как память ушла вместе с помутнением, так он не заговаривал про обряды. Если первый тот вопрос кого-то разбудил, призвал, то как теперь помочь?
Иван вздохнул глубоко, к окну поворотился, на город глянул.
– Без нас разберутся. Мне слишком часто повторяли, что человеку не место в мире колдовском, духам принадлежащем. Вот теперича знать ничего не желаю. Коли отец в порядке, книг не берет – так и нечего об этом.
Не спорит мудрый цыган, знает натуру упрямую, от Матвея унаследованную. Коль обижен, так и вовсе не сдвинуть этого осла с места. Охолонуть царевичу надо, временем чтоб обиду подзатерло, гордость уняло. Тогда и сызнова спросить можно.
К ночи вечер катился, подмигивал первыми звездами. В палатах царевича Никол с Гавром мялись, ждали, а Иван с Романом вино пили, разговаривали о разном, вид делали, что все хорошо теперь, по-прежнему.
К вечеру глубокому река успокоилась, перестала берега кусать, размалывать, на перекатах шуметь, плескать, в ответвлениях малых бурными водопадами сшибать деревья вековые. Устал Ярый, сил на ярость не осталось. Лишь тоска серая, безликая внутри поселилась, апатией отравила, расползлась. Лежал страж, на постели раскинувшись, в потолок смотрел безучастно, узоры причудливые, трещинами оставленные, рассматривал, мысли от себя гнал. Тяготился постом своим, долгом-обязательством на время. Отдохнуть, не видеть никого, не слышать, не знать. На зов чужой не кидаться. Плеть верная кольцами свилась, у постели лежала позабытая. На кончике серебряном, из света сотканном, пятна крови остались. Нарочно Яр приказал оставить их, не стирать, зачем – и сам не знал.
Бесшумно возникли в опочивальне Чаровник и Игривый, туманном влажным соткались, на кровать по обе стороны от хозяина прилегли, перемигнулись. Вопросов лишних не задавали, прильнули тесно, в четыре руки обняли, обвили. Поцелуи крепкие от грусти отвлекали, питали ручьи реку полноводную, наполняли. Растормошить пытались. Поначалу вяло Ярый отвечал, все больше отворачивался, но кровь кипучая, сила пенная по венам разносилась, дурманила, тянула за собой. Не позволяли ручьи реке подниматься, сами вились вокруг него, обнимали крепко, не давали вести, как привык. Подчинялись охотно малейшему касанию, покудова не забылся страж, себя не отпустил.
– Хозяин, что теперь делать станем? – Чаро голову с живота Яра приподнял, волосы длинные за ухо заправил. – Надо бы зеркало повторно проверить, а то, глядишь, и к воднику обратиться. Если наново порвется ткань мирская, можем и не сдюжить, не стянуть.
Нарочно задает вопросы Чаровник про зеркало, Яниса имя не произнося, огибая. Ирро рядом вытянулся, хозяина гладит лениво, прислушивается, сам не встревает.
– К Янисъярви сходишь утром завтра, – Яр прятаться в недомолвки не стал, все равно привыкать надобно. – Спросишь, что зеркало ответило. Коли будут подозрения, следы темени – водника зовите, меня. Будем думать. Неспроста эта чернота сейчас проявилась, не верю, что просто так, с обиды и злости, Милый смог проводником стать. Пусть костер синий ему сил дал, ан все равно. Не выдержал бы ключик, умер раньше, чем открыл проход такой широкий.
– Но дак зеркало же Янис не отпускал, – Ирро в бок реки носом уткнулся, говорит невнятно, вслух размышляет. – Что там человек мог такого спросить, что темень разошлась? Если уж дух не справится, то царь и подавно умереть должен был.
– Не знаю, что царь спрашивал, – Ярый вновь нахмурился, сел на постели, ручьи его насильно удержали, обратно в подушки опрокинули. – И знать не хочу, если откровенно. Надо выяснить, к кому он обращался, что за заклятье использовал. Но только в том случае, если и впрямь зеркало виновато.
Вздохнул Чаро, помолчал. Лежали втроем, переплетенные, каждый о своем думал. Вдруг келпи всполошились, заржали, волну на привязь обрушили, в стену дома копытом ударили. Вожак табуна и вовсе под крыльцо прискакал, волнуется, гарцует на месте одном, пену взбивает. Баловник удержать пытается, повод поймать, да куда там. Едва от копыта увернулся, от зубов острых, клыков хищных.
Ярый, как был обнажен, вышел, ладонь протянул. Ткнулся в руку хозяйскую конь, приплясывать не прекратил, ан присмирел немного.
– Что случилось? – страж спрашивает.
Баловник сонный плечами пожал.
– Не ведаю, хозяин. Всполошились чего-то, а вроде все спокойно. Гроза далекая гремит, всполохи над лесом вьются, дак то обычное дело.
– Чаро!
– Здесь я, – ручей в доспехе полном, куда только томность подевалась, косу туго лентой перевил, на спину отбросил. – Отправлю Ирро течение проверить, его эхо далече идет, быстрее справится.
Кивнул Яр согласно, сам копье в руку принимая, плетью брезгуя. В седло вскочил, бока лошадиные коленями в чешуе доспешной сжал, поворотил на месте, в лес отправил. Серебряным росчерком всадник мчится через сумерки сизые, за собой туман тянет. Вдоль изгиба русла мчится, высматривает. Лес сонливость вечернюю скинул, к ночи готовится, не видать никакой опасности. У порога первого, где река изворачивалась хитро, за холмом разливаясь широко и полноводно, олень стоял задумчиво, ногу переднюю навису держа. Вокруг его убежища волки сходились, чуяли добычу скорую, раненную. Яр покрутился здесь, на пятачке травянистом, за хищниками наблюдая, от взгляда их туманом закрываясь. Не чуяли они ничего странного. Охотились как обычно. Пятками келпи понукав, Яр с обрыва верхом сверзился, течением оборотился, растворился в волнах своих, единым с рекой стал. Развернулось русло, во всю ширь разошлось. Суда носит, до моря дальнего переправляет, мосты не терпит, сбрасывает, только переправу вброд дозволяет. Волну мягкую перекатывает, плещет в берега. И снова все тихо, спокойно. Темно, звезды занимаются, луна ущербная по небу плывет, на себя в воду любуется.