Доспех на нем светится, дрожит, чешуи перезваниваются, стонут. Копье само звездой украсилось синей, лучами ощетинилось.
– Это Навья? – Чаровник на келпи вернулся, затылок ушибленный потирает, из волос землю вытрясает.
– Хотел бы ответить, что нет, но не знаю. Не видел я силы такой, но и с хозяином мертвых не знался никогда.
До ночи темной, звездной, река с ручьем старшим, помощником верным, болота обшаривали, звали. Как сквозь землю хранитель водный провалился, будто и не было его отродясь. Никто не знал, где он скрывается, где обитает. Кикиморы страшные, кочки ожившие, плечами корявыми жали, носы длинные чесали, светлицы, девки на мавок похожие, зубастые да с перепонками, глазки строили, но тоже не знали, не ведали, где хозяина искать.
К утру келпи занервничали, загарцевали, все норовили назад повернуть, домой воротиться, в реку ухнуть. У озера постояли стражи верховые, подойти не смогли. Смех жителей озерных слышали, плеск да отсветы огоньков танцующих. Не приближайся – таки и вовсе покажется, что не случалось ничего, не менялось. Уйти себя Ярый заставил, в реку погрузился, сызнова к протокам доплыл. Разрослись водоросли, заматерели. Нож не берет, плеть не сечет. Из сил страж выбился, пока рубить пытался, пробиваться. До вечера решил подождать, удачи еще раз попытать на болоте топком. Солнце присмотрит за озером днем ясным, летошним.
Но и на вторую ночь, и на день, и на следующий, когда тучи небосвод укрыли, грозой насупились, громом зарокотали, не нашелся Водник. Пробовал Яр до совета дозваться, Ветреницу кликал – без толку. Тонул голос стража в бури завываниях, шумом дождя проливного дробился, рвался. Камень и вовсе глух к воде остался, а Огневик никогда и не откликался. Не любил стихию изменчивую, пламя его тушащую.
– Нравятся, Яни, тебе цветы мои? Травы густые?
– Красивые они, – озеро отвечает, в руках венчик черный о ста лепестках баюкая, аромат сладковатый вдыхая. – Но опасные.
Тычинки зашевелились, вытянулись, запястье обняли, в кольцо сомкнулись. Навья только прищелкнул – вмиг присмирел бутон, лепестками вздрогнул.
– Опасные, правда твоя, – улыбается хозяин мира подземного, цветок забирая, обратно чрез зеркало на поле отпуская. – Потому и не держу птиц всяких, гадов ползучих.
– А кокатрисы? – Янис на кровати улегся удобнее, подушки под спину подгреб, умостился. Навья рядом лежит, зеркало придерживает. Халат на нем долгополый, расстегнут небрежно. Кожа молочная под стать Янисовой бледности, только узоров меньше, как живые то проступают, то опять прячутся.
– Так кто-то должен охранять царство мое, – смеется, зубоскалит, клыки не прячет. – Чай и в верхнем мире много тех, кто власти жаждет, страхом перед собой бредит. Твари мои – кусок лакомый, а души мертвые и подавно. Запереть такую в клинке аль в ином оружии – и покорять города ринуться можно. Многие правители секрет вечной жизни знать хотят, радеют о своем теле немощном. Тоже обряды проводят, до мира моего дотянуться пытаются. Оттого и держу тварей разных, чтоб неповадно охотничкам было.
Рассказывает, сам на Яниса посматривает, невзначай ногтями длинными по бедру озера ведет, ткань режет, кожи не касается.
– Страж твой прибыл, вкруг третий раз камыши обходит, – вдруг Навья сказал, отодвинулся, на спину лег. – Выйдешь приветить? Не уйдет ведь, настырный.
Вздохнул Янис, к окну отвернулся. Третью ночь Ярый подходил, да в дом даже не пытался постучать, звать не звал. Долг выполнял, приглядывал и решил, что хватит оного. Довольно.
– Нужен был бы, позвал.
– Ох неправ ты, Яни, – Навья ближе подбирается, ладонью вверх по животу ведет, ласкает, вырез рубашки сдвигает, трогает. – Гордец, каких поискать, страж твой серебряный. Спроси сам, что надобно, успокой. Только, не обессудь, про меня молчи покудова. Коли решишься – сам с ним познакомлюсь опосля, коли откажешь – таки не надо знать ему, что был я у тебя. Гостей твоих чай Ярый не жалует особо.
Поцеловал плечо открытое, заколку из покрывала складок выудил. Прядь волос Яниса взял, в узелок искусный скрутил, закрепил, поправил. Исчезла чешуя теменная, пропали разводы узорчатые. Юноша водный потянулся недовольно, ан не стал упрямиться.
– Ночи доброй, страж-река, – вышел Янисъярви к кромке лесной, волнующейся, кайме темной, на всадника равнодушно глянул. – Чем обязан визиту твоему?
– Присматривать велено, потому и рядом нахожусь, – Ярый отвечает вкрадчиво, озеро рассматривает, будто ищет что-то. – Хотел узнать, как раны твои заживают.
Рубаху с плеч спустил Янис, спину открыл до пояса, повернулся медленно, глянул искоса. Побелели рубцы, затянулись. Только рваный один поперек лопаток выделяется, багрянцем кожи атлас уродует, пересекает.
– Спасибо за ласку твою, страж, за осторожность. К полнолунию как новенький буду, чай и следа не останется. В гости пока не приглашаю, мал костер на ущербной луне, слаб. Нечем мне с тобой поделиться.
Прищурился Ярый, коня по шее погладил, успокоил.
– Хорошо, коль так, – молвил, ответил. – Приду еще ближе к ночи темной, новолунной. Аль сам приходи, погостишь, развеешься.
– Благодарствую, страж, только вряд ли.
– Как знаешь.
На том и разошлись. Келпи вороной в лес отступил, в тени спрятался, одна грива туманом белесым видна, светится.
– Не видно темени, – Чаровник к хозяину подъехал, за елью разлапистой остановился; вслед озеру смотрит, удивляется. – Не могло мне помститься, хозяин. Видел узоры.
– Заколка облик хранит, все прячет, – Ярый наземь спрыгнул, доспех снял.
Как силуэт хозяина озерного истаял, исчез, следом шагнул, до кромки берега дойти попытался. Стена воспротивилась, с ног сшибить попробовала. Река не ручей, устоял, но оступиться пришлось.
– Что делать будем? – Чаровник волнуется, кого из ключей позвать, высмотреть старается.
– Ждать. Новолуние его ослабит, костер силу потеряет на сутки единые. Глядишь ослабнет и защита колдовская.
– А коли нет?
– А коли нет… значит Навья нам мешает, глаза застит. Найти б того, кто знает, как за стену проникнуть. Не спрашивай, Чаро, ответов нет у меня покудова. Нахрапом да силою ничего не сделаешь. Надо б хитростью…
Зашумел лес несогласный, ночными птицами воспротивился. Ан нет другого выбора, коли б подсказал кто его. Отошли стражи дальше, светляков колдовских оставили, заслон сплели, зачаровали. Янис же к гостю своему вернулся, рассказы слушать, от мира прятаться.
Вторая седмица шла, как Янис гостя тайного у себя привечал. Днем спал, ночью сказки слушал. Привык к Навье, другим его увидел. Не торопит события хозяин мира подземного, нахрапом не берет. Целует лишь легко, необязующе, прикасается невзначай. Все больше земли свои показывает, растения диковинные, каменные.
Ключи шептались, страшились: пропали стражи, не заходили, духи лесные качаться на ветвях ивовых не заглядывали. Темнеть вода стала, кувшинки вянуть, листья сворачивать, на дно уходить да бутоны прятать. За ними осока пожелтела, пожухла, стеблями сухими зашелестела жалобно.
На ночь срединную сидели Мил с Колокольчиком на валуне любимом, молчали, босыми ногами в водице болтали, сверчков далеких слушали. Прислонился Мил к брату старшему, грустит, в воду смотрит, рыбок серебристых выглядывает. Говорил мало ключик, таился все больше. Пригнул ветер ветви ивы, листья взъерошил.
– Доброй ночи, – из ветвей выступил незнакомец темноволосый, улыбнулся приветливо.
– Доброй, коли не шутишь, – Колокольчик Милого покрепче прижал, к гостю неведомому сам повернулся, заслонил.
– Отчего ж, – усмехается незнакомец, скалится. – Костер нынче умирает, а сила мне нужна. Не обессудь уж, придется у тебя занять.
Звонко щелкнуло, что хлыстом по воде, взвизгнуло. Милый под рукой ледяным стал, задеревенел, а после в руку брата вцепился хваткой мертвой, ноги оплел, на траву свалил. Колокольчик только вскрикнуть успел, глаза черные разглядевши, разводы на лице Милого. Да не смог более ничего. Пробили землю ветви темные, гибкие, по рукам ногам опутали, распяли, пригвоздили. Незнакомец Милого поцеловал в висок, приласкал небрежно, с пути отодвинул. Как кукла неживая ключик повиновался, смотрел перед собой в пространство пустое.