Забился в путах Колокольчик, закричать попытался. Стебель тугой между губ скользнул, закрыл рот, петлю вокруг горла затянул. Водой старался ключ растечься, ан не пускает его что-то, заперло в теле, не разольешься, до озера не дотянешься.
– Ну не бойся, тебе понравится, – незнакомец ногою небрежно колени ключу развел, стебли тот час закрепились, затянули.
Одежда темная с него сползла клочьями, к ногам осыпалась. Прикосновения льдом жгли, калечили, ласки умелые клеймо узорное на теле выжигали, под кожу темень впускали. Рвался Колокольчик, горло надрывал, сопротивлялся. Да куда там. Мил за всем наблюдал безучастно, безвольно руки опустивши.
========== Тупик ==========
Дней минуло немало. Все больше Янис Навьины истории слушал, лежа рядышком, все больше проникался красотой, гармонией мира нижнего, за гранью лежащего. Часто гулял днем один, ключей не звал. Да и не показывались они теперь часто, хозяина не тревожили. Мельком виделись с Милым да Жданом. Отворачивались ключики младшие, близко не подходили. Наслаждался Янис спокойствием. Вода темнела, как положено после лета середины, наливалась синевой непрозрачной, небо отражало. Подолгу Янис рассматривал гладь недвижимую под шорох листвяной, ни о чем плохом не думал, слушал тишину и ею дышал. Ему никогда дотоле не было так хорошо. Не тревожили обиды и ревности уколы, не хотелось бежать никуда. Не прав был Навья, нет дела озеру до свободы от зеркала, нет дела до земель заморских. Теперь хозяин озерный понимал лучше прежнего, что место его здесь.
– Печален ты, Яни, – Навья с закатом появлялся, все раньше и раньше приходил.
Уже и солнышко едва только бочком пухлым коснулось елок, а уже на колени рядом с озером опустился, тронул плечо юноши водного, рубахой сползшей открытое, прижался к нему прохладными губами, языком теплым коснулся, мазок влажный оставил, завиток узора темного проследил.
– Нет, – Янис улыбнулся, спокойной улыбка была, глаз не трогала. – Просто нет ощущения, что все плохо, и что я кому-то что-то должен.
– Это хорошо, славный мой, – Навья рядом на траву улегся, голову рукой подпер, волосы на плечо скинул.
Любуется Янис шелком литым, ночью напоенным. Кончики до воды самой дотянулись, окунулись, водорослью диковинной заколыхались. Ладонью раскрытой гладит, наслаждается. Навья ближе подвинулся, в долгу не остался. Косу тугую озера распустил, обе руки в завитки сине-зеленые окунул. Целует, губы минуя, шею ласкает, грудь на вкус пробует, рубаху сдвигая. Откинулся Янис, подставился, не будоражат ласки Навьины, кровь от них не закипает. Но так прохладно, и успокаивает каждое прикосновение, легкое, как бабочки крыло. Млеет озеро, дышит глубоко.
– Вот так, мой хороший, – душ хозяин шепчет. – Не обижу, позволь только…
Одежды покров снял незаметно, опоясал бедра прикосновениями откровенными. Выгнул спину Янис, траву под собой в кулаках сжал. Не жаром, холодом опаляет Навья, не торопится, смакует ласку каждую, задерживается подолгу.
– Коли правда твоя, помогу, – шепчет озеро в забытьи, беспамятстве, сам навстречу Навье тянется.
Закрыл глаза Янис, в морозной нежности утонул. Не видит, как вокруг водицы студеной пробили землю копья черные терновые, тянутся, по земле ползут, друг за дружку цепляются и вверх подтягиваются, стеной непроходимой становятся. Хозяин душ ушедших крепче Яниса к земле прижал, ртом жадным обхватил плотно, языком дразнит. Лижет мягко, круги обводит. Немного сил передается, ан не торопится Навья, тянет помаленьку, незаметно впитывает. По колено терновник встал, а как оторвался Янис от губ прохладных, так в рост человека крупного стена высилась, шипами топорщилась. Меж острых отростков темень листами малыми взвилась, оскалилась.
Не спалось царевичу, не моглось. Которую ночь уже сон осторожный обходил стороной ложе его просторное, бежал, голову сломя, не давал роздыху. Что только Иван не делал: уматывал себя охотой, скачками, забалтывал послами на приемах светских, возлияниями богатых, любовью до изнеможения тешился. Ничего не помогало. Измучался царевич за три седмицы неполных. Ночью-то оно не просто так бессонствует, мысли всякие в голову лезут, спасу от них нет. Вроде и тоска притупилась, вроде и уговорил себя, что правильно поступил, в отчий дом вернувшись, хоть и не солоно хлебавши, а мир колдовской и дальше пусть без него стоит, не качается.
Роман на сына царского посматривал, но помалкивал. Гавра с Николом чаще заставлял тормошить, Мару – присматривать да лелеять. Но видел, замечал, что чахнет царевич в тереме родном, смотрит чисто зверь лесной, в клетку пойманный.
– Сходи, проведай, – цыган вино понюхал, на стол поставил, за трубку взялся, раскурил основательно, облачка сизые, ароматные вверх выпуская, колечки ровные свивая. – Не убудет, чай, от гордости-то? Сам же изведешься, места себе найти не сможешь.
Удивился Иван, поперхнулся. Не ждал он слов таких от наставника мудрого. Первый Роман против был, про озеро услышав, морщился, от пути туда отговаривал.
Потер царевич палец пустой, давно колечка лишившийся. Соскользнул артефакт заколдованный на третий день, как Иван воротился. Просто с пальца упал, чудовищно велик сделался. Убрал перстень в шкатулку резную хитрую, припрятал и забыть постарался.
– Не за чем, Роман, не за чем, – отмахнуться попытался. – У него есть спутник, а я…
– Вот смотрю я на тебя, царевич, и думаю. Ты эгоист весь в государя вырос, – Роман ухмыляется неприятно, с издевочкой.
– Поклеп возводишь, – огрызается Иван обиженно, не понимает, за что приласкали.
– Да нет, правду говорю. Ты к озеру зачем шел? Полюбопытсвовать? Вот оно так и случилось. Ты что ж, ждал, что он к тебе на шею сам повесится, только увидев? Али всю жизнь свою долгую царевича какого дожидался, слезы горьки проливая, на камне сидючи? Ты пришел к нему в дом, в гости напросился. Хоть не с пустыми руками, уже хорошо, не опозорил седин моих окончательно. Поухаживать взялся, да только с чего-то решил, что ежели глаз свой царский на него положил, так и он, точно девка сенная, должен сразу под тебя лечь, обрадоваться? Ему в своем мире чай не раз предлагали и куда более ценные союзы.
Покраснел густо Иван, как с детства не приходилось. Вспыхнули щеки, едва не дымятся. Уши горят, пламенеют, а душе разом все кошки соседские проснулись – скребут, воют. И возразить-то цыгану нечего, прав он.
– Смотрю, ум очнулся, – хмыкнул Роман по-доброму, через стол потянулся, чуб кудрявый Ивану взъерошил. – Подумай, Иоанн. Коли люб тебе озеро по-настоящему, а не как отцу твоему, на ночь единую, то и дальше будешь ухаживать, а коли не тебя выберет – примешь.
– Нет! – Иван упрямо по столу кулаком грохнул, припечатал. – Прав ты, рано я руки опустил, обидой ведомый, а вот что принять реку эту напыщенную – так не бывать. Добьюсь Яниса!
Роман лицо в ладони уронил, проворчал что-то. Хотел как лучше надоумить, ан порода царская упрямая, все равно верх взяла.
– Глухой ты, цесаревич, – цыган поднялся, на вино взглянул с отвращением. – Одумаешься сызнова – приходи. Авось еще какой совет послушаешь. Сейчас одно скажу – не руби сгоряча, целее будешь, не спеши – умнее рассчитывай. Коль надумаешь опять к озеру уйти в гости – возвращайся, надолго не пропадай.
В дверь поскреблись робко, потом кулаком весомо стукнули. Мила из опочивальни выглянула, у Ивана безмолвно спросила разрешение отворить. В коридоре воин седой, вислоусый да стражник совсем молодой стоят. Роман поднялся сразу же, брови свел, спрашивает:
– Что стряслось, что пришли вы?
– Дак не знаем, к кому обратиться, Роман, – молвил старший. – Царя волновать не хочется, ан и сами не сообразим, как с напастью справиться. На кухне зверь страшный завелся, то ли змея, то ли ящерица огромная. Никого в чулан холодный не пускает, громко шуршит, все колбасы поел, ветчиной закусил.
Переглянулись цыган с царевичем, споро вниз спустились. Стража полукругом у входа в чулан стоит, маковки чешет, что делать, не придумает никак. А за дверцей малой шуршит кто-то громко, мурлыкает, чавкает. Иван как услышал, протиснулся между стражниками да без боязни в чулан сунулся, только все охнули. Из темноты колбасной навстречу ему выпрыгнул василиск в ошейнике цепочечном, витом. Опрокинул царевича, на пол уронил, сверху забрался, когтями вцепился, рубашку шитую порвал. Иван змееящера к себе прижал поскорее, лапы перехватил, на ухо зашептал.