Полнолуние близкое не тревожило, тихо внутри было, будто день обычный. Не хватало чего-то. Рядом, бок о бок всегда бывшего. Янис силился вспомнить, но не смог.
– Проснулся, желанный мой? – Навья вошел, сквозь дверь просочился; волосы волной черной, дымной за ним потянулись, шлейфом звезды хвостатой за ним стелились, темень за собой тянули. – Пойдем по берегу пройдемся, прохладой подышим, за костром присмотрим.
Янис с радостью согласился, руки Навье протянул, обнял неспешно. Пустынно на берегу, туманно. Мавок нет, ключей не видно. Хоровода вьюнок не свивается, песен звонких не слышно. Только скрипит камыш поломанный, ива засохшая, состарившаяся, голыми плетьми в воду окунается, клонится стволом изогнутым. Моргнул Янис удивленно, словно впервые все увидел. Ночь уже близко подошла, костер синий занялся едва-едва. Луна еще бледная встала малым пятнышком над деревьями, среди облаков проглядывает, до огня не дотягивает. Янис по привычке давней заколку в волосах нащупать попытался, личину скинуть. Ан не вышло ничего. Нет подарка лунного в прядях густых, вьющихся, но морок не спадает. Навья провел по волосам Яниса, как гребнем пальцами пряди разворошил.
Ветром горячим в лицо дохнуло, подуло сильно. От воды вверх язычки теменные потянулись. Пламя синее на них шикнуло, искрами плюнуло, от себя отогнало. Навья хмыкнул, запел негромко, руки широко разводя. Темнота к нему хлынула, сгустилась у ног, послушная, чавкнула сыто, из недр своих извергла тварей крылатых. Только перепонки на крыльях тех слабые, трепещут под ветром, прогибаются. Не хватает силы кокатрисам взлететь, шипят только злобно, шеями длинными поводя.
Шарахнулся Янис от теней заклекотавших, отпрянул. Когда змей из воды голову узкую высунул, затрепетал языком раздвоенным да на берег тело толстое блестящее потянул – вовсе испуганно вскрикнул.
– Не бойся, – Навья в миг единый рядом оказался, за плечи обнял, к себе привлек, поцелуями по шее открытой прошелся, – послушные они, защитники. Не ровен час, заглянет кто на огонек лунный. А мы заняты будем. Смотри, они не опасны.
Змей один подполз ближе, хвост кругом свернул, голову выше задрал, встал, покачивается, к Янису потянулся, зашипел. Юноша водный опасливо руку потянул, коснулся чешуй ледяных на морде треугольной. Свои на коже белой появились, узоры раскрылись, зацвели гуще прежнего. Змей темень почуял, ближе скользнул, кольцами ласково обвил пару стоящую, потерся о хозяина озерного. Рассмеялся Янис, выгнулся спиной ломко, по-детски ладонями всплеснув. Шаг первый в танце сделал, змей рядом пополз, дорожку кривую, морозную в траве оставляя. Трещотка на хвосте малая звук далеко рассыпала, ритм задала. Вздулась вода пузырями, костер подрос немного, шевеля лепестками синими.
Озеро бурлением взыграло, поднатужилось, ключи из себя выпустило. Все четверо разом поднялись, за руки взявшись. Темные глаза горят углями, волосы растрепаны. По телам обнаженным копья острые выстреливают, сплетаются, шипами распускаются.
Дурмана полнолунного Янис не чувствовал, но потянулся к близким своим, в танец увлек, не понимает, как холодны пальцы, что его касаются, как бесстрастны лица, ни улыбки, ни теней чувственных. Словно мертвые оболочки, куклы бездушные двигались, гнулись-ломались в танце хороводном.
Навья в тень отошел, лишь глаза горели предвкушением сладким, пламя отражали. Темень зверем хищным вилась вокруг него, пасти бесплотные скалила. Только шикнул на нее хозяин душ ушедших, отмахнулся, разорвал покров плотный. Притихла, затаилась.
Змеи вокруг хоровода куцего ползли, извивались, кокатрисы только клювы разевали. От их воплей беззвучных вода вскипала, трава жухла, поникала. Терновая стена вкруг озера стоящая, от света лунного заволновалась, распадаться стала. Стебли могучие, жесткие, шипами покрытые, истончались, к земле гнулись, защиты у нее искали. Да только отторгала их сырая землица, корни выдавливала, без поддержки оставляла.
Навья руки развел, сквозь них чернотой блеснуло. Ручеек темени густой, вязкий, под ноги ему потек, свернулся петлями, канвой плетеной вкруг озера заструился. Чутко прислушивается хозяин душ, краем глаза за Янисом танцующим приглядывает, любуется, облизывается. Хорош озерцо, всем хорош. Не только силой своей. Раньше Навья думал, что к зеркалу приставленный дух озерный на первое время сойдет только, а теперь подумывал при себе сохранить, взять под крыло широкое. Коли еще одного упрямца удалось переломить во время свое, так еще веселее было бы.
– А теперь ничего не попишешь, – сам себе прошептал Навья. – Увидимся напоследок, и ладно.
Ветка вдалеке хрустнула, терновник просел, серебряным светом объятый. Навья хмыкнул довольно.
– Вот и развлечение деткам.
Тонкие пальцы, когтями черными украшенные, звонко щелкнули, словно искру высекли. Змеи хоровод покинули, в темноту ночную, хрупкую рванулись. За ними птицеящеры ринулись, на ходу крылья распахивая. Навья взглядом их проводил, усмешкой легкой. На пламя перенес внимание свое, на танец озерный. Подрос костер, вытянулся. Подергиваются синие язычки верхние, силу набирают. Совсем еще немного осталось.
Ярый первым змеев заметил, коротко свистнул, шлем надел. В руке стража копье серебристое проросло, обозначилось, острие засветило. Роман царевича назад оттеснил, лук велел поднять. Ближе к тварям не подходить, помогать от границы терновой. Сам кинжалы вытащил, в ладони удобно разместил. Крестик на груди греется, жжется, хоть и сомневается цыган, что оберег с такой силищей справится, ан не снимает, терпит.
Змей черный пружиной свернулся, длинным телом, что копьем толстым, вперед выстрелил. Увернулся Ирро легко, оружием взмахнул. Острие копейное по шкуре черкануло, отскочило.
– В глаза целься, – крикнул Чаровник, жалея отчаянно, что не стрелки ручьи, не их забава. – Царевич, не зевай! Мы придержим… ах ты ж!
Ярый молча на змея второго бросился, оседлал, сдавив коленями шею сильную, пригвоздил собой к земле-матушке да и всадил короткий клинок – откуда вынуть успел, лишь меж пальцами сверкнуло – в глаз раскрытый, в самую зеницу вертикальную. Змей пасть раскрыл, задергался в конвульсиях болезненных. Иван лук вскинул, краем глаза движение ухватив. Стена терновая еще больше раздалась, расползлась, выгнулась. Кокатрисы стаей атаковали, с десяток на гостей незваных кинулся. Один на спину Яру вспрыгнуть вознамерился, его и снес стрелой. Меткости поубавилось – раньше его кольцо водника хранило, и видел Иван ночью не в пример лучше теперешнего. Но стрела каленая, в бок кокатрису ударившая, сладкой птицеящеру не показалась, хоть и вреда сильного не нанесла – так, оцарапала, удачно в кожу тонкую меж крылом и чешуей угодив. Заклекотали остальные, скопом вперед бросились. Ирро копьем в землю ударил, эхо как щит невидимый отпустил. Ярый меж тем перекатился, змею издыхающему в кольца не угодить старается, от хвоста уворачивается, на ноги поднялся, плеть развернул. Щелкает хлыст зло, кокатрисов отбрасывает.
Змей, момент улучив, сильных стражей ополз, вильнул, младшим ноги хвостом подсек, погремушкой прошуршал. Кокатрисы мигом направление атаки поменяли, смекнули, где слабость. Кусты терновые собой примяли пуще, но сумели достать. Баловник вскрикнуть не успел, птицеящер ему в лицо ударил, крыльями забил, хвост с иглой отравленной вокруг шеи обвился. Студенец копье в левую руку перекинул, с пояса что-то сбросил, метнул, почти не целясь. Пластинка светлая кокатрису в глаз попала, отвалился хищник, другому место уступил. Но тут уже копье не пустило. Ирро эхо вновь пустил волной широкой, отбросил тварей навьиных, отпихнул. Баловник глаза лишился, лица половины, кровью серебристой залило весь доспех. Студенец наклонился, да отвлекся, шуршания трещотки хвостовой за спиной не услышал. Иван как раз стрелу новую приладил, собирался Ирро помочь, на вскрик развернулся, не целясь, тетиву спустил. Отскочила стрела от шкуры змеиной, зашипело торжествующе создание темени, пасть разинуло, клыками, ядом истекающими, блеснуло. Ручей упал в судорогах, вспыхнул сиянием лунным, водицей растекся, исчез.
Ярый выругался зло, Иван губу прикусил, Роман молитву шепнул, осекся. Царевич раздосадованный ближе подступился к ограде живой, агонизирующей. Считал он духов неуязвимыми, смерть перед глазами существа колдовского болью отозвалась. Кокатрисы заклекотали, затрепыхались. Змей язык высунул, мордой узкой покрутил, на Яра нацелился. Сколько ни стрелял Иван, все без толку, а ближе подойти Роман не пускает. Цыган, хоть и в запале яростном, головой трезво думает, понимает, что стоит ближе царевича подпустить – сметут его, моргнуть не успеешь. Только границы шипастой не переступают твари Навьины, держит их, как на привязи, близость озера и хозяина.