Иван минуту улучил, подобрал колчан, на спину закинул, только ногу занес границу незримую переступить…
– Постой-погоди, царевич, – Водник из-за куста покосившегося выступил – хламида серая, капюшон на лицо глубоко надвинут, тенью закрывает блеск глаз хищный.
Ладушка синеглазая на руках у него сидела, держалась крепко, к груди ромашку прижимала. На темени танцы смотрела с любопытством, на стражей сражающихся.
– Ты?! – Иван споткнулся, встал как вкопанный, во все глаза на одного из совета глядит. – Помочь пришел?
Не отвечает Водник, сам спрашивает, дочь придерживая.
– Помнишь ли ты желание мне обещанное? – губы тонкие змеиные в улыбку сложились.
Царевич остолбенел, внутри все льдом захолонуло. Что сейчас попросит?
– Подержи дочь, – Водник Ладу передал человеку опешившему.
Иван принял девочку беспрекословно, только тельце к себе прижал, ромашку не помял чудом, моргает непонимающе, рот приоткрыл, что спросить не смекает. Краем глаза видит Романа, кинжал подбирающего, хмурого.
– Дак, а как же?.. зачем тут?.. – Иван начал, да только закончить не успел.
Исчез Водник, как пришел внезапно, Лада тихо фыркнула, заворковала ромашке что-то нежно. Царевич головой покрутил: впереди темень свивается, костер пылает. Яр Колокольчика только что наземь уложил, растекся ключ, как ручьи раньше, теплой водицей, впитался. Стрелять и вовсе теперь не может Иван – руки заняты. Только сдвинуться хотел, Ладушку подальше на пенек мховый посадить, а не смог. Не слушаются ноги, словно чужими стали, не двигаются, в землю вросли. Руки не разжимаются – лук так и висит на локте неуклюже, бесполезно. Роман вернулся, сообразил быстро, что к чему, заругался. Да поздно уже.
Острие светлое в грудь Милу уткнулось, насквозь прошло, из спины выглянуло. Чаровник взгляд отвел. Едва жизнью за то не поплатился. Ждан преобразился вмиг, вместо юноши стройного – огарок свечной оплывший стал, на Чаро обрушился. Зашипел страж, изогнулся. Доспех на нем плавился, обугливался, на чешуйки отдельные распадался.
Навья сызнова усмехнулся, оскалился. На стражей указал. Щупальца вперед потянулись, в кулак-руку сплетаясь, силой наливаясь. А хозяин душ на небо мельком глянул, спиной повернулся, волосы скинул небрежно, красуясь. Шагнул на воду, к пламени подошел, тронул на пробу лепесток малый. Взволновался костер, заискрил, заплевался. Янисъярви выпустил, чуть языки раздвинув, воздуха прохладного ночного дал.
Щелкнул Навья пальцами – теменные плети вмиг лодыжки да запястья озера обвили, на спину его опрокинули, распластали как на дыбе, широко развели ноги. По шее тонкой пласт черный лег, перехватил, запрокинул. Подавился воздухом Янис, закашлялся. Беспомощность страхом обернулась, оттеснила хмель синий. Сморит на него Навья сверху вниз зверем голодным, чудовищем жаждущим. Скалится. Из глаз тьма рвется, по скулам узорами-стрелами ползет. Черные губы в усмешке зубы-клыки показывают. Язык узкий, длинный, по ним прохаживается, слюной увлажняет.
– Ну же, милый, не сторонись, – приговаривает, уже не ласково, шипит больше.
Костер от существа чуждого, духа темного, отклоняется, ан отойти не может. Прошитый щупами теменными, как бабочка диковинная, раскрылся цветком, замер, всхлипывает искрами.
Грубо вцепился в шею озера Навья, след-клеймо оставил, отпечаток зубов вечный. Вскрикнул Янис от боли, забился, заметался в путах. Разум сонный, одурманенный, неохотно, но сопротивляется, а тело само отзывается, подается навстречу. Навья когтями длинными по рукам скользит, раны оставляет, по бедрам белым. Кровь их окрашивает серебристая, кожа тонкая расходится тонкими линиями. Капли прозрачные в пламя стекают, заставляют его тревожиться, выше подниматься, к свету лунному стремиться.
– Больно! – Янисплети тянет, порвать старается, да куда там.
Стекла одежда с Навьи, чисто деготь, струями, каплями, пузырями. Ушла в землю, чернотой проросла.
– Не-э-эт, – ласково тянет Навья, на колени опускаясь, нависая над телом распростертым. – Не боль это, Яни, это жизнь новая в тебе прорастет, мне опорой станет. Не противься, поздно уже.
Бьется в путах хозяин озерный, дурман спал совсем, словно с глаз пелену сдернули. Правилам вопреки пламя синее отрезвляет, гулом в голове разрастается. Черные хвосты оплывающие внутри костра мечутся, одни обожженные прочь утекают, на смену им еще десяток спешит. Янис ни дышать, ни шевельнуться толком не может.
Ласки-укусы на шею ложатся, когти Навьины грудь царапают, вскрывают, кровь размазывают между телами сплетенными. Поясницу свело, острой болью выгнуло. Навья Яниса поддержал, под лопатки когти вонзил, носом потянул запах крови свежей. От пальцев капли темени внутрь юноши водного устремились, копошатся под кожей, внутрь, к сердцу стремятся.
Приказал Навья губами одними, плети перевернулись. Сам хозяин душ на спине оказался, а Янис сверху на нем сидящим, руки плетьми растянуты, голова запрокинута.
– Не успеваем, хозяин! – Чаро кровь утер, сглотнул тяжко.– Не пробьемся…
Ярый губу закусил, сам видит – до глади озерной еще шагов десять, да только как сотня они обойдутся. Черным-черно от всполохов теменных, тела скользкие чисто щупальца из них проступают, хлещут без разбора, не увернешься.
Яр выдохнул коротко, зло. Видит в пламени две фигуры сплетенные. Янис Навью обнимает, сонно, неохотно, в забытьи туманном. Спина обнаженная озера напряжена, позвонками проступает, лопатки сведенные – крыльями сломанными. Скрипит река зубами, понимает, что выхода нет, но рука не поднимается. Плеть серебристая напряглась, изогнулась. Петли мягкие, гибкие копьем острым взялись, свернулись, звездой загорелись. Вскрик Яниса эхом в голове отдался, Чаро отозвался, удар пропустив, к ногам стража старшего бездыханным осев.
– Прости меня, – на миг глаза прикрыв, Ярый напрягся, силы все в рывок вложил.
Взвилось копье тонкое, звездой-острием темень прожгло, вытянулось. Пламя синее взметнулось, загудело, на сердца удар, перед тем, как прозрачным на мгновение стать, расступилось, расплело языки узкие, жадные, открыло пару сплетенную внутри себя, показало. Взвизгнула игла серебряная, в спину озера вонзилась, пробила насквозь. Рухнул Янис на Навью, оба упали, словно бабочки пронзенные, только костер заискрил встревоженно. Вновь загудело. Луна яркой стала, засветилась, дорожку лунную к костру протянула.
Иван с Ладой на руках от границы терновой закричал, чуть вперед не бросился, кабы его в раз который не удержал цыган. Вспухла звезда, вместо пламени, на каплю похожего, собралась шаром, сферой, выгнула бока радужные, закрутилась, затанцевала, а там и лопнула, с брызгами да звоном высоким, только уши заболели.
Ярый на колени опустился, голову сжал, с приступом тошноты, головокружения воюет, не хочет падать. Дрожат руки, ходуном ходят, глаза колет, жжет.
Шаги тихие, чисто по пеплу ступают ноги босые, услышал страж не сразу, только когда совсем близко стало. Голову вскинул, плеть новую засветил, да так и ахнул.
Стоит перед Яром Янисъярви, живой… но и только. Кожа из бледной темной стала, всплошную темень обняла, затянула, глаза – белые провалы, с синими сполохами пламенными.
– Опоздал ты, милый, – улыбка озера в дрожь бросила, не осталось в ней прежнего и на волосок единый. – Опять не поспел защитить, да только полно, не бойся. Теперь я сам за тобой пришел. Подсоблю чуток.
В ладони клинок соткался, лезвие черное, узкое, трехгранное. Таким кровь пить, не резать, оставит выход в теле духа – по капле изойдет жертва.
Темень вокруг Яниса всклубилась, пасть раззявила, плащом вскинулась, фигуру хрупкую обтекла.
Иван на землю сел, Ладу на коленях пристроил – ноги держать отказались, нервенное напряжение сказалось, отдалось слабостью. Роман молитву с ругательствами перемежает, за царевичем наблюдает. А тот как вскочил да вперед кинулся. Пропустила граница, терновник сразу осыпался пеплом тонким, осел, припорошил траву мертвую.
Роман следом бросился, споткнулся на месте. За Иваном следы тянутся, словно мелом кто, шутя, их обвел. И из каждого одна-две былинки проглядывают, как живые из земли карабкаются. До Яра упавшего, до озера черного, над ним нависшего, царевич не добрался. Заслонила стена плотная теменная, оскалилась.