– Какой ты красивый, – шептал Матвей почти неслышно, повторяя ладонью изгибы-перекаты тела изящного. – Моим бы назвался, на руках носить бы стал.
Усмехнулся озеро грустно, недобро.
– Скор ты, царь, прыток. Ложе мое – правда одна, а твоим назваться не могу, уж прости. Не след тебе о таком говорить.
– Прости, – повинился легко Матвей, ближе ложась, обнимая. – Не могу ни о чем думать, другом, лишнем. Это сила твоя такая? Очарование колдовское?
Лукавил царь, не договаривал. Нравился ему озеро, красивый да тонкий, вот только не внезапное очарование было виной тому, что ухаживал за ним Матвей так яростно, склонял к близости. Да и вином опоил не простым яблочным. Добавлено было в бутылку средство особое, на духов действенное. Бабка Матвея старая слыла сведущей во всяких снадобьях. Могла кровь остановить, а могла и выпустить всю, только порошком присыпав. От того и поддавался Янис на слова-уговоры, тянулся к человеку. Царь удивился легонько, что не со всем соглашался. То ли зелье недостаточно сильным в вине стало, то ли сильным был духом юноша хрупкий.
Янис повел бровью темной, улыбнулся опасно, зубы острые показав.
– А какая тебе печаль до этого, человек? – ехидно сверкнула темная искорка в глубине зрачка, разлила свет по радужке многоцветной. – Утром покинешь, забудешь мои владения. И возвращаться тебе не советую, будет отныне дорога заповедна.
Пригорюнился царь, закручинился. Лоб складка глубокая рассекла, глаза опустил. Водит узоры снежные по ноге, по боку белому гладкому. Про себя дивится немного такой нежности. Янис быстро разомлел, потерся игриво о колено полюбовника, приподнялся гибко. Царь взял его на руки, к губам приникая.
Долго ли, скоро ли, когда оба пришли в себя, Матвей принес бутылку из горницы. Разлил по высоким бокалам да тост за красоту и силу поднял. Янисъярви выпил до дна. После чего сомлел. Глаза потускнели, подернулись рябью болотной. Движения замедлились. Зевать начал хозяин озерный, на плече царя пытаться прикорнуть. Матвей на себя его уложил, принялся гладить, убаюкивать.
– А скажи мне, Яни, – вкрадчиво зашептал Матвей в ушко точеное, – правду ли о тебе говорят, что у тебя зеркало хранится колдовское, даром наделенное?
Янис дернулся от имени-прозвища ласкового, поднял на Матвея взор осоловелый. Замутившееся, опьяненное сознание плыло, колебалось, волнами расходилось. Не понимал озеро с кем разговаривает, только тихий голос манил-привораживал.
– А то ты не знаешь, – фыркнул он, о плечо потираясь. – Сам поди комнату для него делал. Сто замков сломал, а один поставил.
– И что, надежна ли защита?
– Только я снять и могу. Пробовали колдуны лесные да болотные. Ничего не вышло. Спасибо тебе, Яр.
– И как же ты ее снимешь? – Матвей дышал осторожно, запустил руку в волосы густые, синие, гладил-ласкал, пропуская через ладонь пряди шелковистые.
Янисъярви на локте кое-как приподнялся, моргнул, томно выгнулся.
– Как научил, – он махнул рукой и лег обратно, а Матвей затаил дыхание, боясь вспугнуть наваждение.
Стена каменная, жемчугами и резьбой украшенная, разошлась, расползлась бумагой жженной, растаяла снегом вешним. А за ней – комнатка малая круглая, манит полумраком. Посреди комнатки той стоял столик кованый, корнями-ножками за мрамор узорчатый держится. А на том столе сияло зеркало обычное. Ничем не примечательное, рама простая деревянная. Да только всполохи по тому зеркальцу проходились радужные, и мнилось царю, что форму оно меняет. То овальное, а вот, моргни, уже круглое, потом углы выступили. Два, три, шесть… и снова сгладились, спрятались.
Матвей смотрел завороженно, а Янис, почти в сон ушедший, ворковал ему в шею, руками тонкими обвивая. И вдруг как запустит ногти точеные в плечи царя. Тот вздрогнул, перехватил запястья хрупкие, прислушался, удивление болью потеснилось:
– Зачем ты так со мной, Яр? Что я тебе плохого сделал?
Матвей насторожился. Он-то считал, что озеро заповедное ни с кем не дружит из-за тайны своей. А здесь, выходит, не просто кто-то из духов сильных защиту зеркалу подарил. Слишком уж дрожали слезы в голосе Яниса, слишком великая обида таилась в словах.
– Все хорошо, – зашептал царь, гладя макушку, прикидывая, что, если зубы в ход пойдут, придется утихомирить – все равно от зелья не вспомнит. – Теперь все будет хорошо.
Матвей для верности большей покачал его в руках, над именем да упреками услышанными размышляя. Если Янисъярви жил не один, то мог ли нагрянуть второй хозяин.
– Конечно, – заворчал Янис, теряя последние нити связи с реальностью, в дрему соскальзывая. – Теперь все будет хорошо. Теперь я один… совсем один.
Озеро затих. Щекой мокрой прижался да засопел негромко. Матвей полежал еще, спину узкую гладя, потом аккуратно приподнялся, переложил юношу на простыни смятые, прикрыл покрывалом узорным. Комната сияла, манила. Колдовские огни висели под сводчатым потолком, как в пещерах гротовых, на далеком севере виденных. Помня имя сказанное, не зная, чье оно и как опасен подаривший Янису защиту-иллюзию, царь ступал меленько, осторожно руку протянув вперед. Да только не ощущалось никакой опасности. Дверь-то Янисъярви по собственной воле открыл, не углядело заклятье воли погашенной, зельем одурманенной. Потому и спали защиты все и сразу, не препятствовали, чужака не потревожив.
Ступил Матвей в комнатку, дрогнул легонечко терем светлый. По полу всполохи голубые пошли, по стенам, да по потолку, как вода зажурчала. Подернулось зеркало темным, пеленой накрылось, затаилось. Ждет-пождет, кто подходит к нему. Человека учуяло, кровь живую, не волшебную. Забурлила поверхность, пузырями, что молоко кипящее, пошло. Оробел Матвей на время недолгое, стоит смотрит, подойти не решается. Да только стоять вдвойне опасно – кто знает, сколько защита расслабленной продержится, сколько Янис проспит, любовью да вином утомленный. Отчего-то царь не сомневался: уступчивый, тонкий и нежный юноша растерзает его, на мелкие лоскутки порвет.
Решился Матвей, шаг еще один сделал. Встал так, чтобы в зеркале не отражаться. Рассматривает, как стоит да чем держится. Рама простая, не крепится ничем к постаменту каменному, ножкой простой деревянной в него упирается, не дает зеркалу вверх взор направить, огоньки отразить. Царь подумал, в горницу опрометью кинулся. Поднял куртку свою дубленую, из крепкой кожи, полосами прошитую. Вздрогнул терем повторно, защита невидимая плюнула недовольно серебристыми искрами. Набросил на зеркало царь одежду свою, схватил и зажмурился: будто живое существо, зверя малого в руках держит. Ворчит оно внутри куртки, ворочается, да только ни вреда, ни звуков. Стена стала проступать потихонечку. Наметился контур светящийся, от краев камень пополз. Словно льдом сковывает, восстанавливается защита колдовская.
Матвей выскочил в спальню, сверток сжимая, как сквозь толщу воды продрался. А за ним сомкнулось все. Осталась только трещина от пола до потолка. Светится синим, не рассасывается. Махнул царь на то рукой. Крепко зеркало спеленал, быстро облачился, пояс застегнул. Не удержался, присел на корточки у спящего, погладил по буйным кудрям растрепавшимся. Заколка съехала – поблескивает звездой упавшей, луной в воде отраженной. Спит Янис, лицо спокойное, ресницы длинные, губы розовые, поцелуями горящие. Темные брови вразлет, на висках чешуя перламутровая взялась. Царь погладил юношу озерного по скуле, по шее с легким сожалением. Красив хозяин здешний, да только царю та красота без надобности.
Ступени едва слышно вздыхали под сапогами царскими, воздух ночной прохладой приветил, остудил щеки пылающие. За стеной деревьев проклюнулась полоска голубая светлая. Чай с востока заглядывался на лес рассвет далекий. Шел, торопился да зарю с собой за руку вел.
Свистнул царь негромко. Подле него тут же Роман оказался. Хмур лицом был цыган, на Матвея недобро посматривал.
– Буди людей, – приказал царь, сверток заветный прижимая к груди. – Снимаемся. Да поскорее.
– Никто и не спит, государь, – охотничий ответил, кивком на костер указывая. – С водными духами смеются, беседуют.