Матвей книгу листал, хмурился. Почти половину перевернул, когда нашел абзац нужный, слова правильные. Ладони растер наскоро, лист мяты закусил, чертополоховый порошок в светильник высыпал. Дымок неверный заструился пуховой ниткой, вверх к потолку низкому. Ткнулся, расплылся сизым облачком. Матвей достал чашу большую, таз серебряный. Из комода темного, временем посеченного вынул царь бутыль большую, простой водой наполненную, тинным запахом исходившую, стоило пробку вытащить. Запахло в комнатке тесной болотом, влагой стоялой, листом давленным. Выплеснул Матвей в чашу на ладонь воды, остальное в таз слил. На дно камушек с дырочкой положил, стукнул по донышку негромко. Поставил Матвей таз перед зеркалом. Поверхность замерцала, пошла рябью. Добавил в чашу каплю крови своей царь, взболтал, окрасил ровным розовым.
– Государь… – подал голос было цыган, но Матвей лишь отмахнулся, жестом молчать приказал.
Взялся охотничий за кинжал заговоренный, слушает, смотрит, ругает царя про себя, впервые готовый пойти против воли его. Царь из книги нараспев читает, из чаши брызжет на зеркало. Потемнело вокруг, светильники зачарованные затухать стали. Мрак по углам словно сгустился, жидкостью текучей стал, дегтем живым. Двинулся вперед, по плитам мощенным, по украшениям настенным древесным. Ползет бурлит, пузырями вздымается, дышит. Роман попятился, ближе к центру светлому отступая.
Царь последний раз из чаши брызнул, ножом коротким, из кристалла хрустального выточенным полоснул себя по запястью, густые темные капли часто застучали на дно таза, о водную поверхность плюхая.
Посветлело зеркало, поверхность заблестела. Отразила комнату и Матвея, напротив стоящего. Романа не заметило. Сбоку стоял цыган, не попадал под око зеркальное. Смотрит царь пристально в глубину холодную, нетерпеливо дрожит, шепчет бессвязно. Затягивает его зеркало как в омут, уже и голова кружится, тошнота подкатывает. Кажется Матвею, что падает он с высоты несказанной, летит, опоры не имея, теряется среди искаженного пространства. Дробится на сотни отражений, рот раскрыв в крике, ломается тело. И вдруг остановился, завис среди ничего. Легкость холодком прошла по позвоночнику, щекочет затылок, горло обвивает, вдохнуть не дает. Видит перед собой государь поверхность дрожащую. То ли вода, то ли металл расплавленный. Светлый серебристый, игривый, прозрачный. Отражается в нем царь, как в реке, подрагивает. Спустя сердца удар проклюнулись темные всполохи. Пятна расползающиеся, серебро съедающие. Шире, шире. И вот уже Матвея силуэт кривой отразился в черной воде.
Раскрылись в том черном зеркале два глаза огромных. Ни зрачка в них, ни радужки, все темнота сплошная, чернее черного, глубже глубокого.
– Здравствуй, человек, – произнесла темнота голосом певучим. – Я ждал много лет, когда кто-то попробует нарушить границу миров. За это дарую тебе один ответ на любой вопрос. Задавай.
Матвей опешил, кашлянул неуверенно. Столько лет готовился к таинству великому, а все равно горло перехватило, волнение язык сковало. Не торопит темнота, посмеивается. Щурится, разглядывает. Только не царя, за него над плечом смотрит, выглядывает мир далекий.
– Как жизнь продлить и молодость сохранить? – совладал Матвей с голосом, смог задать вопрос заветный.
Усмехнулся мрак, холодом пахнуло, морозом дыхание вырвалось.
– Два вопроса, человек. На один отвечу. Слово мое нерушимое.
Глаза черные уже стали, ближе. Тонкими линиями неуловимыми лицо наметилось, да только не поймешь, не разглядишь, не запомнишь.
– Живая вода тебе не поможет, ищи прощения. Тогда жить будешь.
– А… – Матвей нахмурился, ответа не понимая.
– А теперь, человек, пора тебе. Ты свое дело сделал, жди гостей теперь.
Засмеялся мрак, захохотал страшно. Рассыпались зеркала черные, облетели пеплом белым. Выбросило Матвея из пространства потустороннего, крепко об пол приложило. Свет померк, сознание потускнело.
Кинулся к царю Роман, на колени голову положил, тугой ворот рубашки распустил. Видит – бледен царь смертной бледностью, губы серые, обметанные. Зеркало искрами плюется недовольно, поверхность бурлит, пузырями исходит. Схватил цыган куртку, набросил на артефакт колдовской. Глухо заворчало, недовольно завозилось, словно под курткой зверь живой был, диво страшное. Сорвал Роман с шеи крестик нательный, бросил в таз с водой кровавой. Загремело, застучало, с шипением пар вырвался, и стихло все внезапно. Только слышно, как царь с натугой дышит. Приложил цыган пальцы к живчику, на шее бьющемуся. Стучит сердце, заходится, словно не в беспамятстве государь, а на поле ратном упражняется. Встряхнул Роман царя легонько, волосы с лица отвел, ахнул беззвучно. В густых каштановых кудрях государевых у виска прядь белая взялась, как снегом ее припорошило, сединой закрасило.
Застонал государь, судорогой тело выгнуло. Мышцы напряглись – вот-вот порвутся. Руки засучили суматошно, заскребли ногтями короткими по полу узорчатому. Забормотал цыган молитву старую, к древним богам обращенную. Солнечное колесо выписал на челе восковом государевом. Снова затих царь, расслабился. Роман уже думал кликнуть кого из слуг на помощь, чтоб водицы студеной принесли чистой да в постель Матвея уложили, но не успел. Открыл глаза Матвей, моргнул слепо.
– Где я? – спросил сипло, горло сухим кашлем надрывая.
– Дома, государь, – Роман дух украдкой перевел. – Все хорошо.
Силится царь встать, да не слушаются все еще руки-ноги, мелкой дрожью заходятся.
– Сволочь, – хрипит царь зло, слезы чуждые смаргивая, – не дал ответа прямого. Не то заклятье, видать, я прочел. Отосплюсь-отдохну, еще раз попробую.
Роман промолчал. Видит, дело плохо. Не услышит царь его, что бы не сказал ему. Не вынес урока из произошедшего, только утвердился в мысли, что надо пытаться усерднее. Прикрыл глаза устало Роман, воззвал к разумению Матвея про себя.
Царь с помощью охотничьего встал кое-как, в сторону зеркала укрытого досадливо сплюнул. Погрозил собеседнику неведомому. Согнулся, как старик столетний, двинулся прочь из комнаты.
Роман, как водится, по пятам последовал. Помог Матвею раздеться, обтер самолично мокрой тряпицей да в постель уложил. Заснул государь, едва голова подушки пуховой коснулась. Цыган присел в ногах, палец кусает, думу думает. Не видел он, с кем царь разговаривал. Только глаза его остекленевшие помнил, оцепенение, словно статуя перед ним, а не человек живой. Губы беззвучно шевелились, но ни звука не издавали.
Поскреблись в спальню царскую легонько, дверь стуком приласкали. Роман выглянул. Стоит Мара, девка сенная, красавица писаная. Коса золотая в руку толщиной до пояса, брови соболиные, глаза светлые. К царевичу приставлена, любит его всем сердцем. Сын царский девку вниманием не обходит, да только у него таких десяток добрый, не считая парней. В батюшку характером любвеобильным уродился, только спокойнее, вежливее и наивнее. Мягкосердечным царь звал да сетовал, что корону страшно такому оставить, всех пожалеет, казну по ветру пустит.
– Цесаревич просил узнать, вернулся ли батюшка, не желает ли его видеть, – Мара ресницами взмахнула, на Романа робко глянула.
– Вернулся, устал. Спит, передай, – цыган потер шею, плечи развел, тяжесть непомерную ощущая.
Поклонилась Мара легонько, убежала, сарафаном зеленым мелькнув. Кликнул Роман денника царского, велел не пускать никого, пусть государь с охоты да дороги долгой отдохнет, выспится.
Самому Роману немоглось. Он бы и рад заснуть, усталость великая давит, крутит. Выкупался цыган, сменил одежду пропыленную, лежит поверх покрывала узорчатого, потолок изучает. Гроза на улице гремит, бушует, молоньями небо рвет, рычит громом хищно. Стучит поток дождевой, ветер плетьми хлещет, окна витражами забранные заливает, задвижки, запоры на прочность проверяет. Ворочался Роман, ворочался, по комнате кругами вокруг постели бродил. Думал, вспоминал. Янисъярви – озеро-хранитель, таких в округе еще несколько мест заповедных, да только цыган не знал, где именно. Просить совета у духов лесных не мог он, родом отринутый за службу свою Матвею, не разговаривали с такими леса да горы, хотя таборные цыганки легко могли и наговор сделать, и с елью породниться, чтоб от дождя укрыла. Надо б в книгу Матвееву заглянуть, прочесть, о чем там сказано. О чем сердце царя печалилось так сильно, что на колдовство темное, для людей заповедное решился. Каковы последствия будут? Плох был царь после беседы первой, а чем дальше все обернется. Да и хозяин озерный, пропажу обнаруживши, так просто не отступится. Законами лесными да природными ему это зеркало доверено, чай не просто так. А ну как мстить надумает. Пожевал Роман губу. Уверенность нарастала, с острой опасностью мешалась.