— Нет, я не смогу, — решительно отвечает Альфредо, — Я не смогу послать на такое дело собственную сестру. Это мне никогда даже в голову не придет!
— Что ж, ладно, — говорит, нисколько не смущаясь, Ферди, — Ты партизан и такие вещи делать не согласен.
Ты сам сказал, что ты партизан, ты в этом глубоко убежден, но такого рода вещи делать не можешь.
— Да, не могу.
— Значит, в этом у нас с тобой полная ясность, — продолжает все так же спокойно Ферди. — Возьмем другой пример. Представим себе, что солидная группа офицеров столуется в одном из ресторанов твоего родного города. Едят они всегда в одном и том же зале, окна его выходят во двор, а тот, в свою очередь, выходит на известную тебе улицу. Ты досконально знаешь все улицы, все площади, все дворы и закоулки, знаешь каждую дыру в своем городе, потому что летними вечерами постоянно играл там в прятки.
— Знаю как свои пять пальцев, — говорит Альфредо.
— Отлично, — отвечает Ферди и продолжает: — В один прекрасный день, я не говорю завтра или послезавтра, но в один прекрасный день ты решаешь: «Хочу совершить что-нибудь выдающееся. Опостылело всего только выполнять свой долг. Хочу сделать что-нибудь особенное».
— Ясно, — твердо говорит Альфредо, но на самом деле ему еще совсем не ясно, куда гнет комиссар со всеми этими ресторанами, переулками и закоулками. А комиссар продолжает:
— Словом, ты решаешь швырнуть хорошенькую гранату в этот ресторан, когда все фашистские офицеры соберутся за столом. Верно? Так ты и делаешь. Переодеваешься в штатское, прячешь за пазуху свою ручную гранату, а чтобы она не торчала горбом, обматываешь чем-нибудь грудь и спускаешься в город. Входишь в него, понятно, не по шоссе, где всюду установлены посты, а через какую-нибудь лазейку, которую прекрасно знаешь, поскольку это твой родной город. Все улицы тебе знакомы как свои пять пальцев, и потому, то прячась в подворотнях или за колоннами портиков, то пробираясь проходными дворами, ты оказываешься, наконец, вблизи этого самого ресторана. Время уже за полдень. Ты идешь улицей, ведущей ко двору, куда выходят окна обеденного офицерского зала. И при этом допустим, что ты проскользнул под самым носом фашистского патруля.
— Да, — говорит на полном серьезе Альфредо, — надо иметь в виду еще и патрули.
— Конечно, — подтверждает Ферди. — Ты заглядываешь во двор. Никого. Видишь портик, которым можно подобраться незаметно к самому окну офицерского зала. Крадешься портиком. Уже слышишь, как они стучат ножами и вилками, болтают и смеются. Вот ты уже за последней колонной портика, отсюда прекрасно видно окно. Тебе крупно повезло. Прежде на нем была решетка, но, видимо, недавно ее сняли. И мало того, на твое счастье, это первый по-настоящему летний день, по такому случаю окно распахнуто настежь и, чтобы бросить гранату, тебе не надо бить стекла.
— Ясно, — говорит Альфредо, а у самого на лбу пот, этак градусов на двадцать ниже нуля.
А Ферди продолжает:
— Последним броском ты перебегаешь от колонны к стене и на цыпочках подкрадываешься к окну. Осторожно заглянув в него, видишь их всех. Они тесно сидят вокруг стола, уткнув носы в тарелки, ты легко можешь здесь устроить бойню. Просто нет никакой физической возможности от нее уйти. Какая-то доля секунды — и они все подохнут, от них останутся одни жалкие ошметки, повисшие на люстре. Но… и здесь возникает некое «но». Прислуживают за офицерским столом две ловкие, миловидные официантки, и старшей из них не больше двадцати лет. Но ты все равно швыряешь в зал гранату, которая…
— Нет, нет! — кричит Альфредо, — я и не подумаю швырять гранату! Не могу я ее бросить, если там окажутся эти две несчастные. Я уйду с чем пришел…
— Ну, ясно, — отвечает Ферди, проведя по лицу рукой. — Понятно. Ведь ты партизан, я тебя понял. Но приведем еще один пример.
— Комиссар, — прерывает его мой двоюродный брат, — говоря по правде, с меня достаточно. С твоего разрешения, хватит!
Но Ферди этого было мало.
— Подожди, — говорит, — Это будет последний пример. Короткий. Возьмем опять твой родной город. Ты его любишь. Ты в нем родился. Тебе в нем неплохо жилось, ты не собирался его покидать, разве только через энное и как можно более солидное число лет, для того чтобы переселиться в лучший мир. Но теперь твой город заняли фашисты. Ты этого не можешь снести. Мысль, что твой город захвачен и загажен ими, не дает тебе спать. Стоит тебе об этом подумать — и зубы сами начинают скрипеть, в глазах темнеет, ты чувствуешь неукротимую ненависть к ним и презрение к самому себе.