— Чего? — отмахнулся Левкон. Его глаза скользнули по лицам рабов. Сначала он не понял, о чем говорит спутница. За годы плена гиппарх так привык к рабам-грекам… — Эллины? Они эллины. — У него разом опустились руки. — Вы пантикапейцы?
Несчастные кивнули разом и снова застыли.
— Что же вы молчите? — снова рассвирепел Левкон. — Как в рот воды набрали!
Колоксай протянула руку и, взяв одного из рабов за подбородок, разжала ему челюсти:
— Посмотри, Левкон. У них нет языков.
Она хотела, чтоб он перестал кричать и взял наконец себя в руки. Но гиппарх, кажется, был настолько потрясен увиденным, что никак не мог остановиться.
— Вы из поместья ойкиста Никомеда? — обратилась Колоксей к рабам.
Те закивали.
— Это он приказал вам вырубить сады в деревне?
Второй невольник пошевелил пальцами на обеих руках, изображая огонь, потом постучал по спилу шелковицы и коснулся своего носа.
— Все понятно, — кивнула меотянка. — Фруктовые деревья хорошо пахнут, когда горят в очаге. Ему нет дела до того, кто растил сад. А где люди?
Рабы замахали руками в сторону степи.
— Он всех выгнал. Кто же трудится на полях?
Второй невольник постучал себя и своего приятеля в грудь.
— Рабы? — протянул Левкон. — Так много?
Оба кивнули.
— Воистину эта земля проклята. — Арета видела, как у ее спутника опустились плечи.
— Идите. — Меотянка ослабил аркан. — Но обещайте не говорить о нас никому. Даже жестами. — Она окинула немых хмурым взглядом. — Иначе вам не жить.
Невольники, как по команде, вскочили и прыжками помчались через огороды к морю.
— Я думал: вернусь и по закону оспорю права дяди на усадьбу, — протянул Левкон. — Но здесь нет законов. Видела ты когда-нибудь эллинов-рабов?
— Сколько хочешь, — хмыкнула меотянка.
— Ну не в Пантикапее же! — огрызнулся он. — У себя дома! Так дядя и на меня ошейник наденет!
— Я бы на тебя надела намордник! — с неприязнью бросила Колоксай. — Чего ты расходился? Знал же, куда едешь. Ах, срубили дерево. Ах, увидел невольников-греков. Экая редкость!
Левкон угрожающе положил руку на меч.
— Не выводи меня из себя, женщина.
Но теперь она не могла остановиться.
— Знаешь, что в вас, эллинах, самое плохое? Вы никого, кроме себя, за людей не считаете. Хочешь, скажу, почему я сбежала от отца в восемь лет и пешком ковыляла до ближайшего кочевья: «Люди добрые, отвезите меня к маме!» Пеламон так стеснялся моей косоглазой рожи, что прятал меня от гостей. Признать при всех, что я его ребенок, у него никогда не хватало духу. — Она мерила спутника презрительным взглядом. — Если б ты сейчас увидел рабов-меотов, это бы тебя не потрясло.
Левкон протянул к спутнице руку. Ему хотелось, чтоб она перестала осыпать его упреками, за каждым из которых ясно слышалось: ты такой же, такой же, такой же!
— У тебя вовсе не косые глаза, — только и нашелся что сказать он. — Большие глаза, я говорю.
— А в детстве были косые! — упрямо топнула ногой она. — И скулы широкие! И волосы черные! И… и…
Левкон прижал ее к себе.
— Прекрати. Пожалуйста. Прекрати. — Он поцеловал ее в пыльную макушку. — Хочешь, я сверну шею Пеламону?
— Он уже умер, — грустно сказала Арета. — И никто не убедит его в том, что я могла бы быть ему хорошей дочерью, даже косоглазая.
«Ты будешь мне хорошей женой», — эта мысль пришла как-то сразу, и Левкон не сказал ее вслух только потому, что побоялся сейчас обидеть спутницу. «Подумает, что я ее успокаиваю. Бросаю, как подачку. Нет. Потом. Все потом. Сначала дядя».
Усадьба Никомеда, бывший родительский дом Левкона, располагалась на холме прямо над Соляным озером. Чтобы попасть к ней, спутникам пришлось проехать по узкой, поросшей ивняком косе между морем и лиманом. Грязь на его берегах потрескалась от жары. Крутой подъем вел в горку, и, миновав его, всадники уперлись в окованные медью ворота усадьбы. За время отсутствия Левкона здесь многое изменилось. Подворье разрослось, прибавилось хозяйственных построек. Над домом появился второй этаж, вниз по холму террасами сбегали виноградники, отгороженные от дороги стеной круглых камней, не скрепленных раствором. Там, где у отца были загоны, поднялся просторный хлев из кирпича-сырца. Возле дверей торчала не покосившаяся герма, а новенький бронзовый Приап.
Арета хихикнула:
— Смотри, сам бог черный, а эту штуку ему отполировали до желтизны.
— Это потому, что все, входящие в дом, для оберега касаются его рукой, — отозвался Левкон.