– Как это так? – опешил Коньков.
– А вот так. Ты видел эти заломы? Сколько там одной кеты гибнет? Может, миллион. Видим, но молчим. А мужикам внушаем: не тронь лишней кеты. Она, мол, общее достояние. Значит, одну рыбу не тронь, а миллионы пусть гибнут? Ну, что они, эти мужики, слепые? Или дети неразумные? Как они думают о нас?
– Допустим, ты с рыбой прав. Но ведь зверь – не рыба. Здесь особая статья.
– Да то же самое! – с силой воскликнул Дункай. – Скажи, кто только по нашей тайге не лазает? И леспромхозовские охотники, и райпотребсоюзовские, и наша артель, и любители всякие из отдаленных центров, и просто шалые хищники. Бесхозная она у нас, тайга-то! Вот мы учимся в школах, в институтах, нам внушают: охотничьи угодья должны быть закреплены за артелями, разбиты на таперские участки… А что на самом деле? Тьфу! Бардак! Извини за выражение.
– А что дадут эти таперские участки?
– Как что? Зверь-то, он ведь родные места знает. Небось был бы у того же Кончуги свой таперский участок, он бы на пушечный выстрел не подпустил бы к нему ни одного браконьера. И сам бы не взял сверх нормы ни одной соболюшки, ни одного пантача. Потому что кормился бы с этого участка и нынче, и завтра, и через многие годы.
– А почему же не закрепят за вами угодья? Кому это на руку?
– Всяким бездельникам да хищникам. Да еще любителям дешевой пушнинки да дичинки, да тем, которые любят развлекаться, из некоторых заведений. Один Калганов носился с этими таперскими участками, пока самого не ухлопали. Он и срывал на мне горе: плохо смотришь! А я что? Дух святой, чтоб углядеть за всеми? И семимильных сапогов у меня нету. Тайга велика. Один наш район с Голландию будет.
– Н-да, брат, дела… – Коньков в задумчивости побарабанил пальцами по столу. – Откуда Калганов?
– Из филиала Академии наук. А раньше был директором соседнего заповедника.
– И часто он у вас бывал?
– Не часто… но бывал. Года три назад он выпускал здесь баргузинского соболя. Изучал парнокопытных, книги писал.
– Он у тебя останавливался?
– Нет, в школе.
– В классе, что ли? Или у знакомых?
– Учительница тут была. Ну и он при ней, значит, приспосабливался.
– Куда же она делась?
– Вышла замуж за Зуева.
– Настя!
– Она.
– Вот оно что!..
Помолчали. Коньков вынул папироску, размял ее, Дункай тем временем услужливо вычеркнул спичку.
– Как думаешь, Семен Хылович? – спросил Коньков, прикуривая и глядя на Дункая. – Калганов разрешил Кончуге взять пантача, или он ваньку валяет?
– Не знаю. Я с ним и не был.
– А где сейчас Инга?
– Наверное, на медпункте.
Коньков засобирался.
– Ну, спасибо тебе за угощение и за откровенность, как говорится. Извини, если в чем был навязчив.
– Ну, об чем речь, – сказал Дункай. – Служба такая. Я ж понимаю.
– Так я пошел на медпункт.
– Ночевать приходи.
– Спасибо!
Коньков закинул через плечо свою планшетку, снял с вешалки фуражку и вышел.
8
Сельская больница размещалась в доме, срубленном из бруса на три связи. И крыльцо высокое, с тесовым козырьком.
Коньков, постучавшись, вошел в первую дверь и оказался в амбулатории. За столом в белом халате и в белой косынке, перехватившей ее иссиня-черные волосы, сидела молодая удэгейка с мелкими приятными чертами лица: низкий, но прямой носик, маленькие алые губки – двугривенным можно накрыть – и узкие, диковато-быстрые смоляные глаза.
Глянув на Конькова, она сказала:
– Присядьте на табурет.
И занялась своим посетителем. Перед ней сидел пожилой охотник-удэгеец в мятом пиджачке и в олочах с длинными ремешками, оплетавшими его ноги точно оборы.
Рука его лежала на столе – во всю ладонь загноившийся, забитый грязью порез.
– Чего же вы так руку запустили? Раньше надо было приходить, – сердито отчитывала охотника Ингани.
Тот ей что-то ответил по-удэгейски и засмеялся.
– Вот отрежут вам кисть, тогда посмеетесь, – строго сказала докторша.
– Э-э, один палец оставляй, чтоб крючок дергай, – и хорошо, – посмеивался старик.
– Оля! – позвала Ингани.
Вошла медсестра, тоже во всем белом, молоденькая, но русская.
– Промойте ему руку как следует марганцовкой, положите мази Вишневского и перевяжите.
– Кикафу, пошли в перевязочную! – Оля хлопнула удэгейца по плечу.
– Пальцы резать не будешь? – спросил он.
– А это как себя станешь вести, плохо – отрежу.
– Мне один оставляй – и хватит. Вот этот, – Кикафу, довольный собственной шуткой, пошел за Олей в перевязочную.
– Итак, я вас слушаю? – обернулась Ингани к Конькову. – Что у вас болит?
– Я – участковый уполномоченный. И, видите ли, – извинительно заулыбался Коньков, – я в некотором роде по иной части.
– Понимаю, вы пришли допрос снимать?
– Ну, зачем же так? Допрашивает следователь. А я веду беседы, знакомлюсь с обстоятельствами. Вас Ингой зовут?
– Да.
– А меня Леонидом Семеновичем. Рад познакомиться.
– Что же вас интересует, Леонид Семенович? – Ингани не приняла того доверительно-ласкового тона, с которым обращался к ней Коньков, держалась как натянутая струна и отвечала сухо.
– Для начала мне хотелось бы знать, что сказал вам старый охотник насчет своей руки? Судя по его улыбке, это было что-то забавное.
– Он мне сказал, что рука – не нога. На охоту на руках ходить не надо.
Коньков усмехнулся.
– Почему же он так запустил рану?
– Старые охотники соблюдают старый обычай: за два месяца перед отправкой в тайгу на охоту они не только лекарств никаких не принимают, но даже не умываются. Это у них называется… как бы по-русски сказать? Обтаежиться, что ли? Чтобы весь он лесным духом пропитался, чтоб никаких посторонних, ну, человеческих, что ли, запахов от него не исходило. Тогда зверь его не так остро чует.
– Интересно! – покачал головой Коньков.
– А что еще вас интересует? – спросила не без иронии Ингани.
Коньков развел руками.
– Да вот, в больнице вашей ни разу не был. Вроде бы вы неплохо устроились. Кроме этой амбулатории, какие есть еще помещения?
– Пойдемте, покажу.
Ингани встала и все так же сухо, строго держась, повела его и деревянным голосом давала пояснения:
– Здесь у нас родильное отделение, здесь приемный покой, там аптека…
– А где же больные? – с удивлением спросил Коньков.
– Какие теперь больные? Сезон охоты скоро начнется. Они сами в тайге лечатся.
– Аптечку им даете с собой?
– Не берут. У них психология не та. С аптечкой не охотник.
– Простите, а куда ведет вон та дверь?
Ингани убрала прядку волос со лба под косынку и в упор, вызывающе поглядела на Конькова.
– Эта дверь ведет в мою комнату… личную.
– Извините, но мне хотелось бы заглянуть.
Опять пауза и молчаливый упорный взгляд.
– Это – моя обязанность, а не прихоть, – извинительно сказал Коньков.
– Хорошо! – Ингани пошла вперед, раскрывая дверь. – Прошу!
Они вошли в небольшую, уютно обставленную комнату, похожую скорее на мужской охотничий кабинет, – над диваном висел карабин, со стены спадала на подлокотники кресла пятнистая шкура барса. Рога изюбра, чучела птиц…
Коньков посмотрел в угол прихожей: под вешалкой, на полочках, аккуратно были поставлены в рядок черные лакированные туфли, расшитые тапочки с меховой оторочкой, желтые олочи с загнутыми носами. Рядом лежали ракетки.
– В бадминтон играете? – спросил Коньков, кивнув на ракетки.
– Играю. – Ингани стояла посреди комнаты бледная, но спокойная.
Коньков улыбнулся.
– В бадминтон играете, а кед нету. Как же вы обходитесь?