— Откуда вы взяли, что он выпивал?
— Продавец сказал, что утром он брал водку.
— Я не видел.
— И сами не пили?
— Нет, не пил. — Боборыкин усмехнулся: — Странные вопросы вы задаете.
— Странные! Как же у вас в лодке оказалась пустая бутылка?
Боборыкин замялся.
— У меня нет никакой бутылки. С чего это вы взяли?
— Пойдемте к вашей лодке!
— Пойдем.
Они вдвоем двинулись к берегу. Здесь стояла крашенная в голубой цвет, принакрытая брезентом моторная лодка. Коньков сдернул брезент; на дне, в кормовом отсеке, валялись какие-то мешки. Коньков поворошил мешки и достал пустую поллитру с водочной этикеткой.
— Чья это бутылка? — спросил Коньков.
Боборыкин стал покрываться до самых ушей малиновым отливом.
— Я думаю — не станем наводить экспертизу. Отпечатки пальцев здесь сохранились довольно четко. Как вы думаете? И Гээнта уж наверно не откажется, что вчера пил с вами водку?
— Моя поллитра, — сказал Боборыкин. — Ну, и что здесь такого?
— Это другой разговор. — Коньков положил бутылку в сумку. — Значит, вы посылали сторожа за водкой?
— Я, — согласился Боборыкин.
— И выпили с ним вместе перед отъездом на запань?
— Да, — только головой мотнул он.
— А талой из того ленка закусывали?
— Все в точности!
— Спасибо за откровение. Что ж вы ему сказали на прощание?
— А что я мог сказать? Просил глядеть в оба. Говорю, как бы чего не случилось. Приеду, мол, только вечером.
— Вы полагали, что может произойти нечто неприятное?
— Нет. Я просто так, без задней мысли.
— И никаких подозрений у вас? Ни о чем не подумали?
— О чем же я мог подумать?
— Ну, например, склад могут поджечь.
— Кто?
— А вы не знали, где находятся лесорубы из бригады Чубатова?
— Они мне не докладывали… Слыхал, будто вниз ушли. А иные на запани.
— И не встречались с ними на запани?
— Нет, не встречался.
— Куда сторож пошел после выпивки?
— Полез к себе в юрту. А я подался на запань.
Коньков накинул брезент на лодку и пошел по песчаной отмели навстречу Голованову и Кялундзиге. Боборыкин, потерявший в минуту и важную осанку, и независимый вид, слегка наклонив голову, увязался было за Коньковым.
— Я вас больше не держу, — обернулся к нему Коньков.
— То есть как? Ничего не спросите?
— Ничего… Пока. — Затем махнул рукой Голованову и Кялундзиге, приглашая их слюда, к реке. Те подошли.
— Фома Савельевич, у тебя мотор заправлен? — спросил он Голованова.
— Хватит горючки.
— Тогда заводи! — И, обернувшись к Кялундзиге, сказал: — Как только найдете сторожа, сообщите мне. Я буду на Красном перекате. Там, где плоты сели.
— Сделаем, такое дело, — сказал Кялундзига.
Голованов с Коньковым сели в удэгейский бат, завели мотор и понеслись вверх по реке.
7
Красный перекат начинался возле обрывистых рыжевато-бурых скал; река здесь делала крутой разворот и, перепадая с грохотом и шумом по каменистым порогам, уходила вниз, растекаясь на десятки пенистых рукавов.
Река была настолько мелкой, что лодка Голованова с трудом прошла по главному, самому широкому фарватеру.
Выше скал, преградивших путь реке, течение становилось спокойнее, вода темнее и русло значительно шире. А там, за плавным кривуном, огибавшим такую же отвесную скалу, начинался новый кипучий перекат, казавшийся еще более шумным и грозным. Он так и назывался Шумным. В самом начале этого переката, на речной излуке, они и нашли брошенные плоты.
Целая дюжина огромных секций плотов, вязанных в два, в три бревна, была прижата к залому и к берегу мощным течением и завалена всяким речным хламом.
Коньков и Голованов перебрались на ближнюю к берегу секцию плота, потоптались, попрыгали на ней, пошвыряли шестом в воду. Дно реки было рядом. Плоты сидели крепко на каменистом ложе.
— Никакой силой не оторвешь. Вот это посадка, — сказал Коньков.
— Вода посадила, вода и сымет, — заметил Голованов. Они обошли все секции плотов, так же прыгали на них, щупали речное дно, замеряли везде глубину. Картина все та же — дно мелкое, все секции сидели мертво.
— Сколько здесь кубов? — спросил Коньков. — Примерно.
— А сколько они заготовили? — спросил в свою очередь Голованов.
— Говорят — две тысячи.
— Две тысячи кубов будет. Это верное дело.
— Значит, можно считать лес целым. Но как его доставить отсюда?
Голованов только усмехнулся.
— Молите бога, чтоб дождей послал…
— Послушай, а чего это они плоты вязали в два, а то и в три бревна? спросил Коньков. — Ведь знали ж, что вода малая. Плоты в одно бревно провести легче.
— А ты погляди — нижние бревна светлее верхних, — заметил Голованов.
— И в самом деле… — согласился Коньков. — С чего бы это?
— По-моему, в верхний слой пошел топляк, — ответил Голованов. — Его в один слой и сплавлять нельзя. Потонет.
— Откуда они взяли топляк?
— С речного дна.
— А где работала бригада Чубатова? Где они лес рубили?
— Километрах в двадцати отсюда, вверх по реке. Там есть протока Долгая. Вот на ее берегах и рубили.
— Вы не знаете, в той протоке есть топляк?
— Вряд ли. Там лес почти не тронут. Топляку и в реке полно.
— Да… Но из реки надо уметь взять его.
— На все есть своя оснастка, — ответил Голованов, ухмыляясь. — Сказано, без снасти и вошь не убьешь.
— Откуда в бригаде возьмется такая оснастка?
— Да что ж, на бригаде мир клином сошелся?
— Значит, им кто-то помогал?
— Не знаю.
— Поехали к протоке Долгой! — сказал Коньков. — Поглядим, откуда они лес брали.
Выше переката Шумного река вольно разливалась в спокойном и мерном течении, но берега ее на извивах были сплошь завалены то корягами, то валежником, а то и разделанным кругляком, торчавшим из завалов.
Над рекой же, по обоим берегам, тянулась заломанная и выщербленная тайга: раскоряченные, со сшибленными макушками мощные ильмы, оголенные орешины да ясени и с пятнами белых обломов на темной коре бархатное дерево.
— Ничего себе картинка, — указал на заломанную тайгу Коньков.
— Так брали только кедры, да ель, да пихту… все, что можно сплавлять! Остальное тонет. Дороги нет. Вот и бросили в таком срамном виде.
— Знакомое дело, — сказал со вздохом Коньков. — Сколько помню, а я уже двадцать лет по тайгам мотаюсь, все такая же история: дорог нет и не строят. Берут только хвойные породы, что само плывет. Остальное заламывают и бросают.
— А раньше такого безобразия не было, — сказал Голованов. — Раньше подчистую деляны вырабатывали и новый лес растили. Тяжелые породы вывозили по зимнику, не то плоты вязали, вперемежку с легкими, и по большой воде уводили. А молем сплавлять запрещали. Ни-ни! Штрафовали под дых. Не то еще и в тюрьму за это сажали.
— За такую привычку штаны снимать да сечь надо по мягкому месту.
— Так за чем дело стало? Вам же право дадено.
— Ни хрена нам не дадено! — Коньков выругался и сплюнул в воду.
Вдруг из-за кривуна навстречу им вынырнула удэгейская долбленка с мотором; в корме за рулем сидел Кялундзига. Он снял кепку и замахал ею, разворачиваясь и делая знаки, приглашая встречную лодку причалить к берегу.
Обе лодки пришвартовались в затишке.
— Что случилось? — крикнул Коньков.
— Гээнту нашли! — ответил Кялундзига.
— Где?
— На косе, напротив сопки Банга. Лежит мертвый на песке. И оморочка рядом.
— Убит?
— Не знаю.
— Как не знаешь? Рана есть?
— Нет, понимаешь, такое дело. Как все равно уснул.
— Доктора вызвали?
— Привезли нашего фельдшера.
— Поехали! — скомандовал Коньков, и лодки двинулись по реке.
За первым же кривуном открылась длинная речная коса, примыкавшая к пологому песчаному берегу. В небольшой ложбинке, под самыми тальниковыми зарослями, стояло трое: два пожилых удэгейца и женщина с медицинской сумкой в руке.