— Ну, точно не знаю. Одним словом, пропал, как Василий. А места суровые. Интересно!
— Не знаю, возьмут ли?
— О чем ты говоришь? Только заикнись.
— Ладно, Миша, я подумаю.
Квартира Анны Михайловны. Муся с матерью сидят за столом.
— Ну чего ты здесь добьешься? — говорит Анна Михайловна. — Только проживешься да нервы истреплешь. Поезжай работать.
— Но я же знаю — он не виноват. Как же я стану спокойно работать, если он сидит ни за что?
— Откуда ты знаешь? Может, и сболтнул что лишнее, — сказала Анна Михайловна.
— Ну, мама, человека судят не по словам, а по делам.
— Это раньше так было. У тебя устарелый взгляд. А теперь вон говорят: болтун — находка для шпиона.
— Да какой может быть у нас шпион на станции?
— Ах, не говори! У нас вон в библиотеке и то плакат висит — палец к губам. Не болтай! Дисциплина и политика — вот что теперь главное.
— Ну какие мы политики? Наше дело — семена да поле...
— Ах, не скажи! Ты совсем отстала от жизни. Даже у нас в библиотеке успеваемость на политзанятиях по краткому курсу есть основной показатель зрелости масс.
— Ну, ты у нас всегда была зрелой, а я отсталой, — раздражается Муся. Мне этого не понять.
— Ну чего ты сердишься, глупенькая? Я тебе дело говорю: поезжай на новое место, приступай к работе. А с Васей разберутся... Невинного держать не станут...
— Да не могу я спокойно работать, когда он сидит! Я должна все сделать, чтобы вытянуть его...
— Феня ты упрямая! Делай, как знаешь.
Прокуратура СССР. Приемная. Сидит на стульях очередь. Муся в черном костюме, черной шляпке на переднем стуле. Секретарь за столом. Ждут.
Раскрывается дверь, выходит очередной посетитель.
— Следующий! — говорит секретарь, отрываясь от своих бумаг.
Муся входит в кабинет.
Ее встречает солидный, строго одетый человек. Он очень учтив, но непреклонен.
— Садитесь, пожалуйста, — говорит начальник, указывая на стул.
Муся, не успев присесть, порывисто произносит:
— Як вам по делу Василия Никаноровича Силантьева... Я подавала жалобу три недели назад...
— Ваша жалоба направлена по инстанции. Дело разбирается, ждем ответа.
— Но, понимаете... Это исключительный случай... Мой муж обыкновенный научный работник.
— В нашем деле каждый случай исключительный. У нас повторений не бывает, — перебил ее начальник. — Разберемся... Вам сообщат, будьте терпеливы.
— Но я хотела узнать подробности дела!
— К сожалению, пока ничего определенного сказать не можем. Разберемся... Сообщим. До свидания...
Муся выходит из приемной.
— Следующий! — вызывает секретарь.
Приемная Верховного Совета. Очередь. Муся сидит все в том же черном костюме и черной шляпке.
— Твердохлебова! — выкрикивает секретарь.
— Да! — привстает Муся.
— На вашу жалобу еще нет ответа.
— Но я подавала ее месяц назад.
— Значит, разбирается...
— Когда же мне прийти?
— Мы вас известим.
— До свидания! — Муся уходит.
Она идет по летней Москве мимо ограды Александровского сада. На одной из скамеек сидит одинокая старушка. Муся присаживается с краю, задумалась. Над ней похрипывала и булькала воронка громкоговорителя, из которой вдруг как гаркнет во все железное горло:
Здравствуй, страна ученых,
Страна мечтателей, страна героев!..
Муся вздрогнула и быстро пошла прочь. А вослед ей громыхало:
Нам не страшны
Ни бури, ни моря.
Твердой стеной стоим...
Анна Михайловна встретила Мусю вся в слезах.
— Представляешь, он не виновен! — сказала она.
— Как? Известили? Откуда?! — с радостью спросила Муся.
— Да, да... Но какой ужас! Он умер от воспаления легких! — Анна Михайловна всхлипнула и закрылась платочком.
Муся прошла к столу. Там лежало извещение, — коротенькая бумажка со штампом:
"Обвинения, выдвинутые против Вашего мужа, Силантьева Василия Никаноровича, не подтвердились. К сожалению, он умер от крупозного воспаления легких.
Справка выдана на предмет..."
Далее слова расплылись, исчезли. Муся судорожно скомкала справку и только простонала, как выдохнула, да так и застыла, глядя в пустоту.
Подошел Володя, положил ей руку на плечо:
— Мамочка, мама... Выдержим. Мы тебе помогать будем...
Таежная река Турга. На берегу ее опытная станция: несколько бревенчатых домов, вертлюги на метеоплощадках, поля. Ранняя осень. На станции пустынно, лишь на завалинке одного из домов сидят два мальчугана, болтают босыми ногами и упоительно тоненькими голосами поют:
Накинув плащ, с гитарой под полою,
Я здесь стою в безмолвии ночной.
Не разбужу я песней удалою
Роскошный сон красавицы мо-ей!
Мария Ивановна тяжелой походкой, с небольшим саквояжем подходит к дому:
— Ребятки, где здесь контора станции?
— А вон там, в крайнем доме.
Мария Ивановна пошла к тому крайнему дому, а ребятишки опять запели:
Не разбужу я песней удалою
Роскошный сон красавицы мо-ей!
Мария Ивановна поднялась на крыльцо, открыла дверь и чуть не вскрикнула от удивления — за столом сидел Макарьев.
— Миша? Ты? — Она заплакала.
— Что с тобой?
— Васю вспомнила...
Макарьев встал, скорбно склонил голову. Помолчали.
— Крепись, Маша.
Она вытерла слезы и сказала:
— Извини... Все еще не привыкну...
Макарьев подошел к ней, дотронулся до волос, она отвернулась и спросила иным тоном:
— А что ты здесь делаешь?
— Тебя встречаю. Я уже второй год как в Верхнетургинске. Главный областной агроном, прошу любить и жаловать.
— А здесь чего сидишь?
— Говорю — тебя встречаю. Директора станции перевели в совхоз. Маркович, как ты знаешь, ушел на фронт. А здесь придется тебе властвовать. И селекционером будешь, и начальником. Без сибирского хлеба не выиграем войну. Так что принимай дела.
Муся оглядела стеллажи, приборы, каталоги и сказала:
— Внушительно!
— Маркович был работник серьезный... Он начинал еще у твоего отца. Гляди. — Макарьев открыл один шкаф, другой, третий... И все завалено образцами — маленькие пакетики семян с надписями. — Более трех тысяч. Вот каталоги, — Макарьев указал на папки с каталогами. — Это элитные растения. Здесь самоопылители... Это перекрестники. У дядюшки Якова товару всякого выбирай на вкус.
— Да, скучать не придется, — сказала Муся.
— Еще бы!.. Я тут почти неделю проторчал. Богатый материал. Честно говоря, завидую твоей работе.
— Садись рядом.
— Да где мне! У меня и пальцы не гнутся. Какой я селекционер! Между прочим, я тут вычитал, — он указал на каталоги, — один сорт пшеницы, "таежную-девятнадцать", Маркович особо выделял. Обрати внимание! — Он вынул из шкафа небольшой снопик и передал Мусе. — Ведет себя не как самоопылитель, а как перекрестник. Странно?
Муся поглядела на колос, на чуть красноватое зернышко.
— Гибрид... сложный. Пока ничего примечательного незаметно.
— Ну, Маркович не станет зря откладывать на видное место.
— Поживем — увидим, — сказала Муся.
— Само собой... Да, а где твои вещи?
— Я пока налегке, — ответила Муся. — Кое-что в Верхнетургинске оставила. Вот обоснуюсь, ребят вызову, тогда и вещи привезу. А ты где живешь? Не женился еще?..
— Я, Маша, бобыль. Один как перст.
— Отчего ж не женишься?
— В экспедиции всю пору. Всю жизнь пеший. — И сказал иным тоном: Надеюсь, ты мне позволишь помочь тебе...
— Я справлюсь, Миша. Спасибо!
И опять вороха семян на столе, и сортирующие их ловкие женские руки, и пакетики с образцами, и записи в каталогах, и высевание в плошки... и зеленя, зеленя.
Только помогают ей другие люди, и лицо ее теперь другое: скорбное, с резкой складкой меж бровей, как надруб. И Мусей ее уж не назовешь — Мария Ивановна.
От зеленей в плошках сначала через окно, потом с высоты птичьего полета мы видим просторную весеннюю сибирскую землю — всю в зеленеющих березовых колках, в черных пахотных косогорах и в рыжих от прошлогодней стари низинах с блюдцами просыхающих болот.