— Ой, прямо кулема, — ворчит Наташа, но шаль повязывает.
Кто-то опять стучит в окно.
Володя хватает рюкзак и в дверь.
— Если будет занос, в субботу не приезжайте, я сама съезжу к вам, наказывает Мария Ивановна.
— Ну да, испугались мы твоего заноса, — говорит Наташа.
Ушли дети, и квартира опустела. Мария Ивановна подходит к столу, машинально оправляет скатерть, берет треугольничком сложенное воинское письмо. Развернула, пробежала глазами, улыбнулась. Потом выдвинула ящик стола, достала чистый лист бумаги, ручку, села писать письмо: "Остались мы тут одни бабы. Работаем да вас вспоминаем. Конец лета был дождливый, бурный. Не только хлеба — овсы полегли. И только одна "таежная-19" устояла, та, что выделил Маркович. Помнишь, белесые колоски и красноватые зерна? Урожай дала средний, а устойчивость у нее просто поразительная. Так вот в чем ее секрет... Буду тянуть ее, тянуть за уши. Улучшать..."
Скрипнула дверь, на пороге показалась встревоженная машинистка:
— Мария Ивановна, в лабораторном цехе беда...
— Что такое? — оторвалась от письма Мария Ивановна.
— Степанида упала со скамьи.
— Как упала?
— Так... Перебирала семена и вдруг повалилась, повалилась... На полу лежит. Кажись, не дышит.
— Позвоните доктору, чтобы немедленно явился! — Мария Ивановна бросилась из кабинета.
Лабораторный цех. Возле длинного стола, на котором насыпан ворох семян, суетились бабы. Входит Мария Ивановна.
— Что с ней?
Она отстраняет баб, наклоняется над лежащей Степанидой.
— Омморок... Обнакновенно, — ответила одна женщина.
— Что за обморок? Отчего?
— От голоду...
— Она же вакуированная...
— Хозяйства своего нет... ни коровы, ни молока.
— А что по карточкам получает — детям отдает...
Бабы заговорили все враз, и Степанида слегка приоткрыла глаза.
— Подымите меня. Я сейчас, сейчас... наверстаю...
Ее подняли. Она попыталась было сесть к столу.
— Нет, — сказала Мария Ивановна. — На сегодня ты отработала. Отведите ее в мою комнату. Там теплее. Уложите в постель. А я сейчас принесу молока и лепешек картофельных... Покормить ее надо.
Две женщины уводят Степаниду под руки, остальные сели к вороху зерна.
— Вот она, жизнь, Мария Ивановна, — сказала одна со вздохом. — Сидим возле хлеба и с голоду пухнем.
— Это не хлеб, бабы... Это семена. Наш хлеб воюет.
В лабораторном цехе в плошках колосящаяся пшеница. Мария Ивановна занимается перекрестным опылением. Рядом с ней стоит Наташа.
— Вот видишь, дочка, как это делается? Это пыльники. Пыльца должна быть влажной, тогда она хорошо прорастает. Значит, пыльцу переносишь с этого колоска на другой... Вот так.
— Мам, а тебе Володя говорил о своем решении?
— О каком решении?
— Он уходит из десятого класса. В военное училище поступает, в бронетанковое.
Мария Ивановна роняет пинцет.
Она проходит по коридору, выходит на улицу — раскрытая, с развевающимися на зимнем ветру волосами, в одном платье идет к своему дому.
Володя сидел за столом, читал книгу. По тому, с каким возбуждением вошла мать, он понял, что его тайна открыта. И сразу нахохлился.
— Володя, что за училище? Что ты надумал? И что это значит?
— Просто хочу поступить в военное училище ускоренного типа. На фронт хочу.
— Почему ты мне об этом не сказал?
— Потому что я еще комиссии не прошел.
— Но ты же школьник!
— Мне скоро стукнет восемнадцать.
Он встал, закрыл книгу, положил ее на полку и, сложив руки на груди, сказал твердо:
— Подошло время, мама, когда я должен решить, мужчина я или нет. Настоящие мужчины все там! И отец, будь он жив, понял бы меня. Я уверен.
Она чуть пошатнулась и как бы прикрылась рукой.
— Мама, что с тобой? — Он поддержал ее за локоть.
— Ничего... — Она подняла голову и поцеловала его.
И вот он идет в колонне таких же молоденьких и крепких ребят. Идут как солдаты, грохают сапогами, держат равнение и даже песни боевые поют: "Эх, махорочка, махорка! По-о-ороднились мы с тобой..." Только чубы да челки выбиваются из-под шапок, да за плечами не ранцы, а рюкзаки, да шаг нестройный, да много плачущих среди провожающих женщин. И Мария Ивановна провожает; она стоит в обнимку с Наташей и долго смотрит вслед уходящей колонне новобранцев.
— Ну вот, мам, и остались мы с тобой одни, — говорит Наташа. — Поедем домой!
— Наташа, я забыла тебе сказать: конюх наш заболел и возить вас в город некому. Придется тебе до конца зимы здесь пожить, в интернате. А я уж одна поеду...
По зимней таежной дороге едет одинокая подвода. Лошадь трусит легкой рысцой, понуро свесив голову. На дровнях сидит в тулупе Мария Ивановна, вожжи отпустила. Они низко провисли и нисколько не тревожат лошадь. Она бежит сама по себе, по какому-то необъяснимому велению.
Такими безучастными друг к другу они и появляются на пристанционной усадьбе. Мария Ивановна вроде очнулась. Вылезла из дровней, повела лошадь к воротам и стала распрягать ее: отпустила чересседельник, потом долго развязывала супонь — узел туго затянулся и руки плохо слушались, она часто отогревала их дыханием. Наконец сняла гужи, отбросила оглобли и повела лошадь в хомуте и седелке в конюшню.
Потом вышла, убрала дугу, связала оглобли чересседельником и только после этого пошла домой. В почтовом ящике на двери что-то белело. Мария Ивановна открыла ящик, там были газеты и письмо треугольником. Она прошла в коридор, подложила дров в топящуюся печку, потрогала ее рукой, вошла в лабораторию. Первым делом осмотрела колосящуюся в плошках пшеницу — не померзла ли? Потом разделась, села за стол и вскрыла письмо, читает:
— Милая Маша! Я часто думаю о тебе, о том, как обезлюдела наша станция и как трудно вам справляться с такой прорвой дел. И радуюсь тому, что ты разгадала главный секрет Марковича: вытянула из небытия прекрасную пшеницу — устойчивую, неполегаемую. Для нашей суровой землицы лучшего подарка и не придумаешь. Тяни ее, тяни изо всех сил! И придумай ей подходящее название. Назови ее "Твердью". В ней будет и сила небесной благодати, и вера Марковича в бессмертие дела нашего, и стойкость, несгибаемость духа Марии Твердохлебовой. Прости мне высокопарность, но чую великое будущее за этой пшеницей на наших сибирских полях. Назови ее "Твердью" — прошу тебя...
Сильный ветер треплет пшеницу, гонит по ней волны, клонит к земле, но она снова и снова выпрямляется...
Грохочет гром, мощный ветер срывает с деревьев листья, обламывает ветки и гонит по земле. И бьет пшеницу, кладет ее наземь, крутит, метет в разные стороны, но она снова и снова распрямляется, встает.
И смотрит на эту пшеницу Мария Ивановна Твердохлебова.
Она идет сквозь пшеничное поле, направляется к лесной опушке, к высокому речному берегу.
В отдалении виднеется оставленный "газик". В руках Марии Ивановны полевые цветы.
Грозовая туча вроде бы сваливает за реку, но ветер все еще силен и порывист.
На речном берегу раскинул свои удочки древний дед. Увидав Марию Ивановну, он засуетился, воткнул покрепче свои удильники и пошел ей навстречу. Это был старый работник ее отца, Федот, бывший конюх и сотрудник станции.
Они поравнялись на прибрежном откосе, на самой опушке соснового бора.
— Здравствуйте, Мария Ивановна! — старичок приподнял кепку, а потом уж подал руку.
— Здравствуйте, Федот Максимович!
— А я уж с утра здесь. Все вас поджидал... Приедет, думаю, сегодня ай нет? Все же таки у вас у самой праздник: правительственная награда. Поздравляю!
— Спасибо. А я вот взяла да приехала. — Она достала часы, посмотрела: Уже четыре... Но часы стоят. Странно!
— Я чуял, что приедешь... Я уж и рыбки наловил. У меня там, на кукане, судачок плавает. А на веревочке беленькая... За горлышко привязана. Тоже в реке прохлаждается. Так что есть чем помянуть Ивана Николаевича.
— Спасибо за память.
— Так работали ж вместе с Иваном Николаевичем, и с того света он меня выволок. Как же тут не помянуть? Ай мы некрещеные! И тебе, Мария, подфартило с наградой. Опять причина...