— Похвастаться пока нечем... Но дела идут. Одной пшеницы яровой заложено тысяча триста пятьдесят восемь линий, да пять коллекционных питомников, десять питомников по селекции кормовой свеклы да картофеля. Да питомники элитных растений по овсу, по озимой пшенице... И двадцать три сорта кукурузы.
— А говоришь, нечем хвастаться?
— Пока могу только сказать, что линии "мильтурум-321" и "цезиум-3" очень перспективны... Да, я зачем к тебе хотел заехать? Ты, кажется, в Иркутск собираешься?
— Еду, — сказал Смоляков.
— У меня к тебе просьба. — Твердохлебов взял со стола конверт и протянул его Смолякову. — Передай от меня генерал-губернатору Князеву.
— Что это?
— Просьба... Ну, ходатайство. Считай как угодно.
— Поди, опять насчет политических?
— Опять.
— Ну, горбатого только могила исправит.
— Мне Фатьянов написал из Германии. В Иркутском централе сидит его брат с товарищами. Приговорены к смертной казни. Увидишь Князева — и от моего имени, и сам попроси смягчить приговор. Я его знаю по Тобольску. Он человек порядочный, добрый...
— Эх, Иван Николаевич, Иван Николаевич! Мы деловые люди, страну обстраиваем. А эта шантрапа мокрогубая растащить ее хочет.
— Дорогой мой! У отечества не должно быть сынков и пасынков. Право на полное участие в жизни, право на свободу мысли, дела, творчества, наконец, должны иметь все! И равноправно! И если такого равноправия не дают наши законы, то следует их пересмотреть. И не кому-либо другому, а нам с вами лично... В том, что страдают эти молодые люди в Иркутском централе, есть и доля нашей вины. И прискорбно слышать, что вам на это, в сущности, наплевать. Очень сожалею...
— Ну, хорошо... Я передам твою просьбу. — Смоляков кладет письмо в карман.
— Премного благодарен. — Твердохлебов слегка наклоняет голову, потом сопровождает до двери гостя. Обернувшись, увидел Мусю: — Ты что здесь делаешь?
— А я слушала.
— Гм...
Муся подошла к нему и порывисто поцеловала в щеку.
— Ты такой молодец, папочка!.. И я клянусь тебе, что все буду делать как ты...
— Вон как! — усмехнулся Иван Николаевич и с притворной строгостью: Тогда марш на деляну!
По пыльному сибирскому большаку катит пароконная бричка, груженная узлами и саквояжами. Федот сидит в передке, лениво помахивая кнутом, тянет песню: "Ой да ты кал-и-и-инушка! Разма-али-инушка!" Тетя Феня и Муся сидят на задке на сене. Лошади бегут дружно, весело, потряхивая головами. Над степью кружит одинокий коршун.
— Дядя Федот, за сколько же дней мы доедем до Тюмени?
— Ден за десять, за пятнадцать, бог даст, доберемся, — отвечает Федот.
— За десять или за пятнадцать? — переспрашивает Муся.
— А не все ли равно? Ты моли бога, чтобы колесо не отлетело.
— Да мне же через две недели в школу идти.
— Школа не медведь, в лес не уйдет.
— Но и опаздывать нам негоже, — сказала тетя Феня.
— Нагоним, Фекла Ивановна. Лошади, они дорогу знают.
— А сколько нам еще осталось верст? — спрашивает опять Муся.
— Кто его знает! Наши версты мерил черт да Тарас, но у них цепь оборвалась... Но-о, залетные! Шевелись, что лича!
Он дернул вожжами, и кони прибавили ходу.
— Я так себе кумекаю, — рассуждает Федот, — ежели ты в дороге, то выбирай день по силам. Об конце не думай. Потому как думы об конце зарасть вызывают.
— Это какая такая зарасть? — спрашивает Муся.
— Чаво?
— Ну, азарт, — отвечает за Федота тетя Феня.
— Вроде, — соглашается Федот. — А зарасть в любом деле помеха, потому как ты думаешь не о том, как бы лучше сделать да силы сохранить, а о том, как скорее.
— Так ведь дорога для того и дана, чтобы ее скорее проехать, — сказала тетя Феня.
— Для тебя да. Но каково лошадям? А мне? Бричке? А?!
— Верно, дядя Федот! — Муся даже в ладоши хлопнула.
— Пожалуй, да, — усмехнулась тетя Феня.
— Ай да дядя Федот! — сказала Муся. — Мудрец!
— Ты не в ладоши хлопай, а на ус мотай, — снисходительно заметил Федот. — Кончишь свои важные учения, начнешь работу гнать — помни не только о деле, но и о тех, кто тянет твою работу... Н-но, милые! Н-но, помаленьку!.. Ой да ты не сто-о-ой, не сто-ой на гаа-аре кру-утой...
Навстречу им по дороге идет странная колонна: арестанты не арестанты и не солдаты, одеты пестро — кто в пиджаках, кто в поддевках, а кто и просто в полотняных и холщовых рубашках. Впереди идут подводы, груженные заплечными мешками. Идут нестройно, не то колонна, не то толпа — не поймешь. Поравнявшись с ними, Федот спрашивает головного:
— Куда путь держите?
Головной, насупленный военный в погонах, молча прошел мимо.
— На работу? Али, может, по пожару собрались? — спрашивает Федот.
Ему ответили из колонны нехотя:
— Мобилизация.
— Какая ишшо мобилизация? — спросил Федот.
— Тетеря! Ай не слыхали, что война началась?
— Германец поднялся.
— Вот те раз... Приехали... — сказал Федот.
Муся в сером платье с кружевным воротником и такой же вязки кружевными обшлагами читает письмо:
"Дорогая казачка!
Пишет Вам тот самый дикий тунгус, который вилкой рыбу из реки доставал. Вы, наверное, уже приступили к своему пятилетнему курсу обучения. Не сомневаюсь, что Вы его одолеете в пять прыжков. А вот моя академия скрылась в синем тумане. Я ухожу на войну — мобилизован. И вообще все помощники Ивана Николаевича, которые брюки носят, за исключением Федота, идут на войну бить германца. И даже сестрица Ваша, чего мы не ожидали, добровольно пошла на курсы сестер милосердия..."
— Тетя Феня! — кричит Муся. — Со скольких лет принимают на курсы сестер милосердия?
Тетя Феня появляется в дверях Мусиной комнаты в строгом костюме.
— Должно быть, с восемнадцати. А в чем дело?
— Ирина в добровольцы записалась...
— Правильно сделала.
— Литовцев в классе сказал, что воевать будут за интересы капиталистов.
— Оно конечно... Хотя отечество состоит не из одних капиталистов.
— Как подойдет срок, я тоже запишусь в сестры милосердия.
— Прекрасно! А сейчас иди на собрание.
В актовом зале коммерческого училища собрались все учащиеся, педагоги на сцене за столом. Из-за стола встает строгая тетя Феня и произносит:
— Господа! Отечество наше переживает трудное испытание войной... От того, как будут вести себя ее сыны и дочери, зависит победа над коварным врагом. Это касается всех, в том числе и учащихся. Больше собранности, больше старания и ответственности. Помните, мы начали учебный год в военное время...
Веселыми стайками сбегают ученики с лестницы парадного крыльца. Здесь, неподалеку от училища, пристроился со своим огромным деревянным аппаратом и натянутым холстом с намалеванным озером и горами фотограф. Он зазывает пробегающих учеников:
— Аспада юноши и девицы! Античный горный пейзаж! Один момент, и вы перенесетесь навечно в голубые горы Кавказа. Подходите сниматься!
Мимо фотографа пробегают два парня и две девушки. Один из парней приостанавливается:
— А что, ребята? Сняться в такой момент. Война — и начало года!
— Фантастика!.. — кричит второй парень.
— Вы будете иметь удовольствие на всю жизнь, — говорит фотограф и, не давая им опамятоваться, тащит всех четырех к холсту.
— Вы потом себе просто не простите, если не сниметесь, — суетится вокруг аппарата фотограф, накидывая на голову черную тряпку. — Я вам сделаю вещь, вы сами удивитесь...
Ученики стоят возле холста... И только теперь мы замечаем среди них Мусю. Она все в том же сером платьице с кружевным воротником. Один из парней, почуяв на себе объектив, с улыбкой придвинулся к Мусе. Она тотчас же нахмурилась, надула губы и отодвинулась к подруге.
Так она и вышла на фотокарточке — с надутыми губами, наклоненная к подруге.
Фотокарточка стоит на ее письменном столе в знакомой нам комнате. Горит настольная лампа. Муся читает учебник, а рядом фотокарточка Ирины — она в белом чепце с красным крестиком на лбу. За окном мечутся снежинки, и белая мгла постепенно заволакивает весь мир. И видим мы бесконечные снежные просторы и холмы, холмы — не то борозды, покрытые снегом, не то могилы...