Откуда-то он знает, что они сломаны. Единственное, чему он может сейчас доверять, – это его собственное тело, и оно явно вопит о помощи не первый час. Смущает его только то, что он знает, что это называется переломом. Откуда ему это известно? Откуда в его голове такое знание?
Когда он поднимается, его пугает и другое. Руки сами все делают. Он стягивает с себя красный мундир – на правом его плече зияет дыра, а воротник заляпан кровью, – обнаруживает под ним тонкую суконную рубаху, заскорузлую от высохшего пота. Ее с трудом удается снять, чтобы взглянуть на себя и удостовериться: ребра сломаны. На правом боку под грудью разливается красно-фиолетовое пятно, он трогает его пальцами и чуть не взвывает от боли. Чтобы наложить повязку, ему не хватит одной только рубахи.
Он стаскивает с себя сапоги и штаны. Плотные, из некогда белого сукна. Их можно порвать на несколько длинных лент.
С этим приходится повозиться. Руки его не слушаются, а рядом не оказывается ничего острого, так что он мучается со штанами около получаса, прежде чем получает из них четыре длинных повязки. Он знает, что наложить самому себе шину будет сложнее, чем пройти еще хотя бы одну милю, но другого выхода у него нет.
Откуда-то ему известно, что бинтовать сломанные ребра нужно на выдохе. Откуда-то знакомы усилия, с которыми он утягивает себя в корсет. Лучше всего перекинуть повязку через плечо, чтобы она не сползла при ходьбе. Сделать узел получается только с третьего раза, он стискивает зубы и стонет, на лбу проступает пот, но в конечном счете он справляется.
Теперь грудь болит не так сильно, и он может дышать ровнее.
Непригодившуюся рубаху он натягивает обратно и хочет уже накинуть сверху мундир, чтобы не так мерзнуть, когда слышит откуда-то справа частый глухой стук. Словно кто-то бежит.
Лошадь.
Он вскидывает голову и щурится в попытке разглядеть приближающихся: на фоне сизого неба темной точкой, которая увеличивается с каждой секундой, появляется лошадь. Она бежит неспешной рысью, везя за собой телегу и двоих мужчин.
От внезапной радости у него подкашиваются ноги, но он остается стоять и поднимает руку. Боже милостивый, пусть его заметят!
Они видят его, только когда между ними остается всего футов пять. Оба рыжие и вихрастые, в одинаковых серых свитерах с орнаментом на воротниках, похожие друг на друга, но с разницей в десяток лет. Братья? Отец и сын?
Он прикладывает ладонь козырьком ко лбу, чтобы загородить солнце, и поднимает голову. Мужчины хмуро смотрят на него сверху вниз.
– Каким ветром тебя сюда занесло, приятель? – спрашивает тот, что помоложе, гнусавым шипящим голосом. Оглядывает его и присвистывает в темно-рыжую бороду. – До ближайшего селения мили три!
Он хочет ответить, но открывает рот и только сипит – звуки трескаются в сухом горле и осыпаются пылью. Мужчина постарше понимающе фыркает.
– Держи, приятель, выпей-ка!
К нему летит жестяная фляга. Он ловит ее одной рукой, вторую неловко прижимая к раненому боку, и нетерпеливо отвинчивает крышку. Пальцы не слушаются. Скорее, скорее! Наконец он делает один большой жадный глоток из узкого горлышка – во фляге не вода, слишком маслянистая, пахнет спиртом, – но он сглатывает, смачивает горло. И тут же чувствует, как в сухие его трещины заползает настоящий огонь.
– Чт-то это?! – хрипло кашляет он и чуть не роняет флягу. Мужчины в голос смеются.
– Прости, приятель, у нас с собой только забродивший виски! Недалеко собрались, воды не взяли. Но лучше, чем из океана хлебать, а?
– Лучше, – соглашается он. Оказывается, у него низкий голос. И говорит он тихо, но отчетливо, с каким-то надломом. Не так, как эти двое.
Он делает еще глоток. Горячая жидкость стекает по горлу прямо в пустой желудок и обволакивает изнутри теплом. Скорее бы ноги отошли, иначе он заледенеет и умрет от простуды раньше, чем разыщет себе новую пару штанов.
– Ты откуда будешь? – спрашивает тот, что постарше, оглядывая его с головы до пят. Вместо бороды его лицо украшают толстые крученые усы – светло-рыжие, блестящие на солнце редкими седыми прядями.
Он мотает головой.
– Не… – Неокрепший голос ломается в начале фразы, и ее вовсе не хочется договаривать. Но он делает над собой усилие, чтобы продолжить: – Не знаю.
– Да ну? – Младший подозрительно хмыкает и пихает старшего локтем под ребра. – А звать тебя как?
Все вокруг превращается в жалкое зрелище. Фарс. Словно его втянули в глупое представление, не объяснив роли.
– Я не знаю, – отвечает он. И чувствует себя так беззащитно, словно стоит совершенно голый у берега моря, названия которого не помнит. Как не помнит себя и своего имени.