Я вернулся. Я дома.
Напеваю про себя "песенку креолки" сижу на корме и леплю, из припасенной накануне глины неказистые фигурки. Да и откуда им быть "казистыми" с этими то детскими культяпками. Мои маленькие розовые пальчики выглядят умилительно, но вот работать ими покамест сущее мучение.
Прошли первые дни после того как я "тот" воссоединился со мной "этим" и великое благо что этот процесс прошел без "аппаратных и программных конфликтов" — я ощущал себя цельным, а впереди была вся жизнь.
Смяв получившегося монстрика, который изначально планировался "коняшкой", обратно в глиняный комок, я кое как вылепил лодочку и подойдя к отцу протянул ему свою поделку и пролепетал: "Смотри батюшка, кораблик". Отец, одной рукой осторожно взял мое первое в этом мире изделие, а другой аккуратно водрузил меня на колени.
— Хороший кораблик получился, сынок, а куда он плывет?
— По реке, везет наше демидовское железо.
— Ого, глянь, Фимушка, а Никита-то о дельных вещах заговорил — удивился моим словам отец, а мама же от его слов вздрогнула, видать чувствовала что с ее сыночком что-то не то творится в последнее время.
Решив не заострять пока проблему, я поудобнее устроился на отцовских коленях и попросил его: "Расскажи!"
— Чего тебе рассказать, Никитушка? Сказку?
— Нет. Расскажи про деда, про государя Петра, про то как ты кузнецом был, как ты в иные земли ездил, как… как заводы поднимал?
Услышав такую просьбу от пятилетнего мальца, папка удивился уже капитально. Чуть ли не минуту он внимательно смотрел мне в лицо, от чего я преизрядно струхнул и всей моей воли едва хватило чтобы этот взгляд выдержать.
— Многого ты, сынок попросил, всего сразу и не упомнишь. Чего это тебе про такие дела послушать взыгралось?
— Хочу как ты и дед — кузнецом стать когда вырасту.
Такой ответ видать пришелся отцу по душе и он, обхватив меня покрепче, начал рассказывать. Многое из того что он говорил было для меня внове. Все таки слова человека пережившего события и скупые книжные строчки написанные спустя триста лет это как земля и небо.
А после того как я подустал сидеть на одном месте и слушать (ограничения наложенные на меня младенческим телом никуда не делись) я соскочил с отцовских колен и стал бегать по палубе вызывая довольную улыбку на одном лице и тревожные взгляды — на другом. Еще мне понравилось, подойдя к одному из гребцов и взявшись за конец весла, "помогать ему" в нелегком труде.
Таким образом я провел еще пару дней, когда отцу было некогда я приставал то матери, уматывая ее своими вопросами, то к кормщику Савелию, прося его рассказать об искусстве управления судном, то к казакам Емельяну и Игнату, папенькиным конюхам и телохранителям, требуя научить меня казачьим ухваткам.
Я бегал, прыгал, веселился, но это была попытка забить белым шумом проблемы, нарастающие у меня в сознании — как я ни хорохорился, но смена реалий двадцать первого века на таковые века восемнадцатого даром для меня прошла. В "той" жизни, максимальный срок что я провел вне цивилизации (глухая сибирская деревня с колодцем, удобствами во дворе и с нечастым почтальоном вместо телефона) — полгода. Но и тогда я: во первых — был не один, а во вторых — я знал что скоро вернусь к телевизору с ватерклозетом, газетам, а самое главное — к нормальному человеческому общению. А здесь и сейчас я был совершенно один и это было навсегда. И хотя бонус в виде отсутствия языкового барьера сделал свое дело общаться мне было не с кем.
Отсутствие общения наложилось на последствия гиперактивности (ну а как же — дорвался старый хрен до молодого тела) и организм как и следовало ожидать не выдержал — я слег, и на этот раз надолго, капитально перепугав родителей да и честно сказать самому было страшно до жути. Хорошо что обошлось без потерь сознания.
Болезнь ослабила меня настолько что остальной водный путь по Каме и Волге я провел почти все время в лежачем и сидячем состояниях, вставая только на оправку естественных надобностей и сократив общение с окружающими до минимума. Время от времени наш струг останавливался в приречных городках, а в Казани мы провели чуть ли не седмицу — город мало того, что был солидным перевалочным пунктом для нашего уральского железа и отцовских дел там было немало, но кроме этого отец с матушкой решили сходить помолиться к знаменитой на всю Россию Казанской иконе Богоматери, хранимой в Богородицком мужском монастыре. Ну и меня естественно прихватили. Посещение монастыря для меня прошло "штатно" — ни от причастия, ни от прикладывания моей измученной тушки к чудотворной иконе громы не взгремели и серный дым не повалил, а путешествие на отцовских руках по свежему воздуху и вовсе подействовало на меня благотворно. По крайней мере вставать я стал чаще, а прибытии в Нижний Новгород — конечную точку водного пути, почти оправился.