Когда же она сидела здесь в последний раз? Когда она сидела на этой скамье под рябиной, чувствуя, что она в Кырбоя? Последнего раза она не помнит, но она вспоминает один из таких разов, и ей кажется, будто он и был последним. В тот раз она сидела тут обиженная и злая, злая от стыда, которому не находила причины и объяснения. Она была тогда так рассержена, что скрежетала зубами, готовая покончить с собой, ей казалось, что она никогда больше не захочет видеть ни его, ни других людей, особенно мужчин. Как она тогда радовалась, что через два-три дня уедет отсюда! И впоследствии, когда Анне случалось наезжать в родную усадьбу, радость ее всегда бывала омрачена — ей приходилось видеть те места, где она была так несчастна, где испытала такой стыд, такую ярость. Хозяйка помнит, что все обошлось тогда благополучно, благополучнее, чем можно было ожидать. Однако еще и сегодня, когда она, сидя под рябиной, вдыхает дурманящие запахи трав, ей словно бы даже досадно, что все окончилось тогда так благополучно; в глубине души, в глубине сердца она и по сей день не простила человека, который заставил ее испытать такой гнев, такой стыд. Утром в вознесение, глядя, как он кладет свою одежду на ту кочку, на которой она только что сидела, глядя, как он, залитый солнцем, стоит посреди озера на светло-желтой песчаной отмели, и слыша его жизнерадостный, ликующий крик, она почувствовала, как все ее существо, каждый нерв ее сердца пронзила та же обида, тот же стыд, что и в тот раз, когда, не помня себя от ярости, она кинула в него первую попавшуюся под руку палку и в мокром платье побежала прочь, напрягая последние силы. Она бежала так, что ветки рассекали в кровь ее голые икры, царапали лицо, рвали растрепавшиеся волосы, бежала до тех пор, пока, задыхаясь, не упала на эту скамью — как была, в мокром платье, облепившем ее угловатое тело подростка. Как все это свежо в ее памяти, как отчетливо она помнит свои ощущения!
А сегодня? Придет он сегодня на яанов огонь или опять не придет, как и на троицу? Анна и сама не знает, хочется ей, чтобы он пришел, или нет.
Когда Яан вернулся из своего обхода, хозяйка потребовала, чтобы он дал ей отчет — где был, кого видел, кто обещал прийти и будет ли гармонист. Лишь под конец она спросила:
— А в Катку был?
— И туда заходил, как же. Виллу сказал: там видно будет. А старики не придут.
— Почему? — спросила Анна больше для порядка.
— У них, мол, у самих земли хватает, есть где костры разводить, так мне сам Юри ответил, — объяснил Яан.
— Ну, этот-то не придет, — сказал старый Рейн, краем уха слышавший разговор Анны с работником. — Нечего было к ним и заходить.
— Вы с ним в ссоре, что ли? — спросила дочь.
— А разве ты не помнишь? — ответил отец. — С самого начала в ссоре. Ведь мы с твоим покойным дядей в первый же год отправились в Катку, и ты с нами была, хотели купить хутор или хотя бы те заливные луга, что против наших, — тогда мы округлили бы кырбояский участок. Вот и вся причина. С тех пор он затаил на нас злобу, так волком и смотрит. С того дня, как мы к нему ездили, десять лет прошло, но я ни разу больше не переступал порога Катку, да и Юри в Кырбоя не показывался. Так, видно, и помрем.
Слушая отца, Анна вспомнила, что они действительно однажды ездили втроем в Катку, гнедой был запряжен в ту же самую рессорную повозку, которая встречала ее сегодня на станции. Анна сидела между отцом и дядей, подогнув под себя ноги, и от того, что повозку сильно подбрасывало на корнях деревьев, ноги у нее затекли и даже заныли. Эту боль Анна и сейчас помнит. Еще она помнит ложбину, которую они миновали, чуть не доезжая Катку: там росло множество желтых цветов, ложбина была прямо-таки усеяна ими. И еще она помнит низкую дверь и запах, дотоле ей совсем незнакомый, — очевидно, то был запах каткуского жилого дома. Теперь этого дома нет — в Катку выстроен новый, даже с трубой.
Но в памяти хозяйки Кырбоя сохранился от той поездки еще один образ — образ парня, долговязого парня с загорелыми босыми ногами, в пиджаке поверх рубахи, с робкими глазами, которые не отрываясь смотрели на Анну, словно хотели ей что-то сказать, словно парень хотел взять ее за руки и вывести на солнце. То был Виллу, младший сын каткуского Юри, учившийся тогда в приходской или министерской школе; он готовился стать не то учителем, не то господином писарем, — никто не знал в точности, кем должен был стать Виллу.