— Нет, нет, ты меня не поняла. Коли так обстоят дела, поступай как хочешь, я вмешиваться не стану. И от своих слов не отступлюсь: ты сама выберешь хозяина в Кырбоя. Я и Мадли сказал: мол, не понравится нам в кырбояском доме, мы переселимся в хибарку, будем там свой век доживать.
Слова отца, особенно его упоминание о хибарке, так растрогали дочь, что она, если бы только была в силах, с великой радостью уступила бы ему: перестала бы думать о каткуском Виллу как о хозяине Кырбоя. Но Анна не в силах была отказаться от этой мысли; и хотя растрогалась, ничего не сказала отцу; она стояла перед ним, слегка отвернувшись, и молча смотрела куда-то, словно ничто в ней не дрогнуло.
Отец тоже молчал — чего добьешься словами, если на дочь не действуют даже поступки Виллу. Не стоит зря слова тратить, иначе, чего доброго, дело кончится тем, что, если каткуский Виллу не сделается хозяином Кырбоя, кырбояская барышня станет хозяйкой Катку; вот что может случиться, если слишком много будешь языком болтать. Так думает Рейн, и этого он боится больше всего на свете. Он со всем готов примириться, только не с тем, чтобы его образованная дочь стала хозяйничать в Катку, бегать то в амбар, то в хлев, то даже в погреб, который больше и лучше всех других погребов и скорее подходит для Кырбоя, нежели для Катку.
14
Когда Виллу вернулся из города, мать как раз вынимала хлебы из печи, вынимала и рассматривала, перекладывая с руки на руку, — хорошо ли пропеклись и не продуло ли их, когда она заглядывала в печь, не то отстанет корка. Увидев сына, мать замерла с горячим хлебом в руках и не догадалась положить его, пока он не стал жечь ей руки. Тогда она положила каравай на стол рядом с другими, положила, даже не обмыв его, как будто в Катку пекут хлебы на листах или словно под в печи кирпичный; а между тем в Катку хлеб пекут не на листах и под здесь плитняковый, так что, когда вынимаешь хлебы из печи, их непременно надо обмывать снизу, если не хочешь, чтобы песок скрипел на зубах. Если мать Виллу положила хлеб на стол необмытым, то лишь потому, что увидела сына, переступающего порог.
— Ты один пришел? — спросила мать.
— А то с кем же? — ответил Виллу.
— Значит, ты все-таки видишь! — воскликнула мать с такой радостью, что у Виллу дрогнуло сердце. Никогда прежде Виллу не замечал, чтобы радость матери так его волновала. — Не совсем слепой! — продолжала мать.
— Не совсем, — подтвердил Виллу.
— Когда мне говорили, что ты видишь, я не верила, думала — меня просто успокаивают, — сказала мать.
— Видеть-то вижу. — еще раз подтвердил Виллу, — а вот хорошо ли — это другой вопрос. Может, со временем зрение и улучшится, а сейчас мне не нужно ни кузницы, ни чего другого.
— А картофельные борозды видишь? — спросила мать.
— Их-то разгляжу, — ответил Виллу. — Картофельные борозды и траву на лугу, это я разгляжу. Да и зубья в грабли вбить сумею.
— У меня душа за тебя изболелась, — промолвила мать. — Думала, ну что ты станешь делать, ежели совсем ослепнешь… И надо же было тебе в святое воскресенье пойти туда, словно тебя нечистый гнал!
Виллу промолчал, и мать продолжала:
— Это все она, хозяйка Кырбоя, ты ведь с ней пошел. Ну разве не права я была, когда говорила, что из-за нее ты и второго глаза лишишься. Вот и дождался.
— Так ведь я же не совсем ослеп, — возразил Виллу, как бы подшучивая над своим несчастьем.
Пока они так разговаривали, мать взяла пробный хлебец, успевший уже немного остыть, отрезала от него порядочный кусок, намазала в кладовке маслом и протянула Виллу:
— На, поешь, проголодался небось с дороги, до ужина еще далеко.
Виллу протянул правую руку, чтобы принять от матери хлеб, но лучше бы он протянул левую — при виде его левой руки мать не залилась бы такими горькими слезами.
— Ты же калека! — воскликнула она, увидев правую руку сына. — Ты этой рукой даже кусок хлеба принять не можешь.
— Счастье еще, что большой палец и эти два обрубка уцелели, — ответил Виллу, — все-таки можно кое-что делать. Погоди, мама, дай я к ней малость привыкну, тогда любая работа будет мне нипочем, только бы видеть, что делаешь.
Конечно, Виллу говорил так лишь для того, чтобы ее успокоить, мать была уверена, что Виллу говорит все это для того, чтобы ее успокоить, — слишком уж горько она заплакала, увидев руку сына.
— Жизнь твоя, что подпорка у изгороди, — сказала мать, — все колеса и ступицы на нее натыкаются. Надолго ли тебя эдак хватит-то, долго ли может человек терпеть такое?