— Не плачь, — сказал он и, чтобы переменить разговор, спросил: — Мать-то как?
— Она долго не протянет, — ответила Ээви, утирая слезы.
— А старый Андрес по-прежнему грозится после смерти матери прогнать тебя из хибарки? — спросил Виллу.
— По-прежнему, — подтвердила Ээви. — Не дальше как сегодня грозился. Сказал, что не мне сдавал хибарку, а матери, что я поселилась здесь незаконно, без его согласия. Грозится снести хибарку, не то она еще завалится да придавит кого-нибудь, плати тогда пострадавшим.
— Так ведь мать еще не помирает, — утешил ее Виллу. — Старый человек, вот ей и неможется, вот и болит у нее все; разве ж это значит, что смерть близко.
— Нет, близко, теперь уже близко, — сказала Ээви. — Сдается мне, она и до копки картофеля не дотянет.
— Неужто Андрес тебя так сразу и выгонит? Что ему приспичило с этой хибаркой? — возмутился Виллу. — До сих пор никого не придавила, не придавит и тебя.
— Не в том дело, придавит или нет, а тяжело мне будет жить, когда матери не станет. Ведь тогда я от мальчика ни на шаг не смогу отойти, — пожаловалась Ээви.
— Здоров он? — спросил Виллу.
— Что ему делается, — ответила Ээви, — он ведь ничего не понимает. Уже полон рот зубов.
— Не грусти, вот подрастет, будет нам помощником, от меня-то не больно много проку. Я попробую с отцом потолковать, может, он разрешит тебе с мальчиком в Катку перебраться, когда твоей матери не станет; а до тех пор вам придется здесь жить, — заметил Виллу.
— Само собой, — согласилась Ээви.
Они немного помолчали, потом девушка спросила:
— А ты не расскажешь мне, как все это случилось?
— С рукой и с глазом, что ли? — спросил Виллу.
— Да. Почему вдруг взрыв произошел? Раньше такого не случалось, ведь ты уже давно там камни взрываешь, — продолжала Ээви. — Люди говорят, будто ты пьян был, будто ты отправился туда из-за кырбояской барышни, хотел пальнуть в ее честь, ради ее удовольствия.
— Я и сам не знаю, для чего я туда пошел, — ответил Виллу. — Взбрело вдруг в голову, вот я и позвал с собой всех, кто был на празднике. Не иначе оттого, что пьян был; оттого я, видно, и отплясывал так, что чуть не ввязался в драку с парнями. С тех пор как я из тюрьмы вышел, все передо мной нос задирают. Я бы показал им, сволочам, где раки зимуют, да только хозяйка Кырбоя помешала, — хозяйка, а потом Микк.
— Это хорошо, что они вмешались, — заметила Ээви, — а то, глядишь, ты опять убил бы кого-нибудь или самого тебя бы застрелили, ведь у парней и револьверы с собой были. Они говорят, что ежели пристрелить такого, как ты, даже недобрый сон не приснится, — еще вчера в усадьбе об этом разговор был. Конечно, это только для того говорится, чтобы я слышала и тебе передала. Ах, Виллу, чего только мне не приходится из-за тебя выслушивать! Мальчик еще маленький, он, бедняжка, ничего пока не понимает; но придет время, и для него настанут нелегкие дни.
— Потерпи еще немного, — успокоил ее Виллу. — Я готов хоть завтра поехать с тобой к пастору, да куда я тебя дену, коли отец не соглашается.
— Уедем куда-нибудь, лучше что угодно, чем такая жизнь! — воскликнула Ээви. — Не работа, не горе, а злые слова — вот что душу выматывает. Всяк над тобой издевается, всяк норовит облаять, даже сопливый мальчишка, и тот зубы скалит. Вот какая у меня жизнь. И потом эта хозяйка Кырбоя — вечно они меня ею дразнят, точно быка красной тряпкой.
В лесу совсем стемнело. Виллу и Ээви сидели на корнях под елью, лицом к крестьянским полям; поля эти казались отсюда бескрайней равниной, мирной и светлой, не ведающей тех забот и печалей, что гнетут сидящих под елью людей. Виллу левой рукой обнял Ээви за плечи, его правую, изувеченную руку Ээви держала в своих, тихонько лаская ее и поглаживая. Так сидели они в эту теплую, пасмурную августовскую ночь и, казалось, могли бы еще долго сидеть, глядя на крестьянские поля и словно ожидая от них утешения.
16
Виллу собирался с духом несколько дней, он несколько недель собирался с духом, чтобы поговорить с отцом о своей женитьбе на Ээви, но все не мог решиться, так как знал — с отцом будет трудно об этом говорить, особенно теперь. С отцом нелегко было говорить об этом и раньше, когда Виллу был еще здоров, — отец требовал, чтобы его невесткой стала хозяйская дочь или, на худой конец, кто угодно, только не бывшая батрачка кырбояского Рейна.
— Неужто мой сын подонок какой-нибудь, что должен жениться на кырбояской батрачке, — говорил Юри; правда, ни Виллу, ни другие, слышавшие это, не могли взять в толк, почему тот, кто женится на кырбояской батрачке, — распоследний подонок. Даже мать Виллу не могла этого понять, она считала, что, несмотря ни на что, Ээви будет ей хорошей дочерью, послушной и покорной, прилежной и работящей. Но каткуский Юри не привык считаться с чужим мнением, он всегда жил своим умом и намерен был жить так до конца своих дней. Когда его уже не будет, тогда, конечно, с его волей в Катку могут и не считаться, говаривал Юри, как бы намекая, что охотно продолжал бы разыгрывать роль хозяина Катку и после своей смерти.