Вот Виллу и ходил, выжидая удобной минутки, чтобы потолковать с отцом; но минутка эта не выдавалась, потому что отец был теперь сумрачнее и брюзгливее, чем когда бы то ни было, и не считался с Виллу, хотя тот и заслуживал это своей работой. Не помогало и то, что Виллу перестал сверлить камни на Кивимяэ и ни одного из них больше не взорвал. Он не заложил зарядов даже в те углубления, которые успел высверлить, и камни на Кивимяэ по сей день оставались там, где лежали в утро яанова дня. Виллу не проводил уже дни на Кивимяэ, не заглядывал туда даже по воскресеньям — теперь Виллу гулял по вересковой пустоши, ходил к кырбояскому озеру. Здесь он иногда сидел на самом берегу и от нечего делать проверял свое зрение, силясь разглядеть растущие на противоположном берегу издавна знакомые кусты и деревья. Но знакомых деревьев он обычно не находил, а вместо кустов видел лишь какие-то бесформенные темные пятна, не имевшие ни цвета, ни очертаний.
Из этого Виллу заключил, что если бы на том берегу озера появились пришедшие на водопой лоси или косули, если бы они появились там даже в свете ярких лучей вечернего солнца, то и тогда Виллу едва ли разглядел бы их, — он, быть может, различил бы лишь какие-то движущиеся темные пятна. Нет, не стоит и надеяться: он никогда уже не вскинет ружье к плечу, не возьмет быстроногого зверя на мушку, не нажмет уверенной рукой на спуск, чтобы сразить мелькающих между кустами и деревьями птиц.
Нет уже смысла бежать, как прежде, весенним утром в лес, чтобы поглядеть, как токуют тетерева, послушать, как поет глухарь. Вместо Виллу в лес будут ходить другие, те, у кого оба глаза целы или кто хоть одним глазом видит хорошо; они будут ходить и вдыхать удивительно свежий, бодрящий воздух, каким он бывает в лесу и на равнине в тот час, когда токует тетерев и поет глухарь.
Правда, под конец врач сказал, что со временем зрение у Виллу улучшится, но, видно, он сказал это просто так, для красного словца; надо же было ему чем-то утешить такого детину, думает Виллу. Но даже если предположить, что врач говорил серьезно, все равно глаз Виллу уже никогда не обретет былую зоркость, в этом он уверен; ведь другого такого глаза, каким был его левый, не сыскать. Разве Виллу ошибался когда-нибудь, целясь или прикидывая расстояние, разве глаз подводил Виллу, когда он ковал железо, тесал доски или распознавал следы животных и птиц?
Ах, Виллу не знает другого такого глаза, каким был его левый. Даже его собственный правый глаз не мог сравниться с левым, так считает Виллу и поэтому гораздо больше жалеет о своем левом глазе, который повредил, нежели о правом, которого совсем лишился.
Все окружающее утратило для Виллу четкость, очертания стали расплывчатыми и зыбкими. Повсюду Виллу замечает какую-то непривычную, назойливую рябь: рябится озеро, рябятся деревья на берегу, рябятся облака над озером и на его поверхности, а вместе с ними рябится и небо, так что глаз у Виллу заволакивается слезой, словно он вот-вот расплачется. Но Виллу и не собирается плакать, даже при всем желании он не мог бы заплакать. Он лишь бродит по вересковой пустоши или сидит на берегу озера и думает о своих глазах; думает о своей жизни, которая связана с глазами.
Он все понимает, одного не может понять: что ему кырбояская хозяйка и что он ей? После яанова дня он видел ее мельком всего два раза — один раз в больнице, другой возле церкви, где они перемолвились двумя-тремя ничего не значащими словами; но Виллу не может отделаться от ощущения, будто вокруг него плетутся какие-то сети, будто хозяйка Кырбоя плетет вокруг него какие-то сети. Для чего? Если бы Виллу это знал!
Виллу начинает понимать, насколько права была его мать, когда говорила, что боится Кырбоя и его хозяйки. Виллу понимает, Виллу чувствует, что этим дело не кончится, что ему еще предстоит столкнуться с хозяйкой Кырбоя. Да и все кругом чувствуют и понимают, что между Виллу и хозяйкой Кырбоя еще далеко не все кончено, и поэтому всегда, кстати и некстати, заговаривают о ней с Виллу. Они твердят, что ему куда больше пристало быть хозяином Кырбоя, чем Катку, ведь в Кырбоя хозяину не надо работать, в Кырбоя хозяин может жить барином, как живет старый Рейн. В Кырбоя всю работу выполняют наемные работники, а в Катку — там пусть трудятся хозяин с хозяйкой да пусть растят детей, если хотят иметь помощников.