— Ни одна душа не догадывается, вам я первой об этом рассказал, — ответил Виллу. — Ах да, в призывной комиссии — они там вились вокруг меня, точно пчелы, даже хлопали меня по спине, как доброго убойного быка, — кто-то спросил, куда девался мой правый глаз, и я ответил, что мне его выкололи. «Кто выколол?» — спросили они, и я ответил: «Девушка». Они засмеялись, решили, что я шучу, — я был тогда немного навеселе. Ни до, ни после этого я никому не проронил об этом ни слова, даже матери не сказал, хотя она вечно пристает ко мне с расспросами, как только речь заходит о глазе. Я бы и вам ничего не рассказал, если бы и с левым глазом не случилось почти то же самое. Но на левый глаз я не совсем ослеп.
— Вы говорите так, будто и теперь я виновата, — сказала хозяйка таким тоном, словно была не кырбояская хозяйка и даже не кырбояская барышня, а просто девчонка, угловатый подросток. Такой она и казалась теперь Виллу, сидевшему с ней рядом на мягком мху. — Я ведь отговаривала вас, мне почему-то было за вас страшно, уже тогда было страшно, когда эти парни стали к вам приставать. Оттого я и вмешалась, от страха, как бы с вами опять беды не случилось.
— У них против меня были револьверы припасены, — сказал Виллу.
— В том-то и дело! — воскликнула хозяйка. — И зачем только я пошла с вами на Кивимяэ!
— Если бы никто не согласился, я бы и один пошел, пошел и стал бы взрывать камни, — заявил Виллу.
— Не пошли бы, если бы я попросила, — тихо сказала хозяйка. — Мне бы следовало попросить вас, я и хотела, да не попросила, постеснялась людей, стоявших вокруг. Как я потом жалела, что постеснялась людей.
И они долго сидели в молчании, словно до сих пор продолжали жалеть — почему хозяйка Кырбоя в яанов день не удержала Виллу; даже старая Моузи, которая сидела, положив голову на колено Виллу, казалось, жалела об этом.
17
А Виллу, возвращаясь с озера домой, жалел еще кое о чем, — он жалел, что рассказал хозяйке про то, как лишился своего правого глаза. Ему хотелось узнать, как поведет себя хозяйка, что станет делать, а вышло так, что Виллу сказал больше, чем хозяйка: ведь та произнесла лишь несколько слов об осине с краснеющей листвой да о березе с бугристой корой, Виллу же сразу заговорил о своем глазе. Виллу потому заговорил о своем глазе, что ему хотелось задеть хозяйку Кырбоя.
Теперь, шагая к дому, Виллу понял, что этого ему делать не следовало. Но с Виллу всегда так случается: в присутствии хозяйки Кырбоя он делает то, чего не следовало бы делать, тут уж ничем не поможешь. В одном только Виллу сейчас уверен: он больше не станет ждать, что предпримет хозяйка, он сам начнет действовать. Его вообще не интересуют больше намерения хозяйки. И однажды во время работы он заводит с отцом речь о своей женитьбе, говорит, что ему все же следует жениться на Ээви.
— Конечно, — отвечает отец, — что же тебе еще остается.
Это все — больше отец не произносит ни слова, и Виллу, подождав немного, спрашивает:
— А можно мне привести ее в Катку? Ведь матери все равно помощница нужна.
— Куда ж я тебя, слепого и калеку, выгоню, — говорит отец, и Виллу понимает, что отец очень недоволен сыном, а может, даже опечален его судьбой.
— Если ты не хочешь, я ее не приведу, — промолвил Виллу.
— А куда же ты денешься? — спросил отец. — К Ээви в хибарку, что ли?
— Оттуда и Ээви прогонят, как только мать помрет, — говорит Виллу.
— Так куда же? — спрашивает отец.
— Не знаю еще, где-нибудь да устроюсь, — отвечает Виллу.
— Тогда мне придется работника нанимать, — говорит отец.
— Я смогу приходить сюда работать, если удастся найти жилье где-нибудь поблизости, — предлагает Виллу.
Отец некоторое время молча таскает снопы на вешала, потом говорит:
— Уж лучше приведи ее, не дело это — мотаться между двумя хозяйствами. Но свадьбу я вам справлять не стану, — продолжает он, помолчав, — свадьбу справишь сам, когда будешь хозяином Катку, если из тебя вообще хозяин получится.
Они опять какое-то время молча таскают снопы, потом отец, не выдержав, возобновляет разговор:
— Иной человек просто не может быть хозяином, делай, что хочешь, хоть на готовую усадьбу его сажай. Отец покойник часто рассказывал про некоего Матса из Ийрава. Из него хозяин так и не получился, а чего только барин для него не делал. Уставал, видишь ли, не мог ни семью кормить, ни дни на мызе отрабатывать. Барину наконец смешно стало, что Матс, будучи хозяином, так устает, и назначил он Матса полевым сторожем, потом гуменщиком — думал, авось он там дела свои поправит. Люди смеялись, дескать, надо бы Матсу года три мызным кладовщиком поработать, тогда, может, и стал бы хозяином. Барин так и сделал: назначил его кладовщиком, а потом снова выделил ему усадьбу, но тут Матса молнией убило. Так и не получился из него хозяин. Вот и ты такой. Юхан ушел с твоей дороги, сам ты барышничал, гнал самогон, немало денег скопил, кажись, мог бы зажить по-человечески, а тебе вдруг вздумалось погреб строить, который никому не нужен, мастерскую наладил, словно в городе живешь или у столбовой дороги; а теперь вон пороху навез и взрываешь камки на Кивимяэ, точно тебе больше делать нечего. Я все жду, что ты еще придумаешь. А ты непременно что-нибудь придумаешь, я уж вижу. Ну скажи, кому нужен твой погреб или мастерская? Ни самому тебе, ни людям. А эти камни там, на Кивимяэ… теперь они небось лежат, а ведь раньше ты на них смотреть не мог спокойно, так и чесались у тебя руки. Ржавеют в кузнице и клещи твои, и сверла, и тиски, и молоты — никому они не нужны. Нет, такой человек никогда не будет хозяином. Эх, жаль, что у меня нет еще сыновей, придется Катку тебе оставить.