Слушая Виллу, отец пожалел, что отказался справить ему свадьбу; теперь ему уже казалось, что, пожалуй, можно было бы и пир устроить, когда сын женится и приведет в дом невестку. Но каткускому Юри не легко было отступиться от своих слов, ведь он еще никогда от своих слов не отступался, если сказаны они были всерьез; поэтому пусть Виллу приводит в дом Ээви, приводит с маленьким сыном, но без свадьбы; старый Юри уже ничего не имеет против свадьбы, но отступаться от своих слов не желает.
Надо полагать, что эта свадьба и является причиной, почему Виллу, ложась вечером спать, без особой радости вспоминает свой разговор с отцом. Растянувшись на сене, он думает почти о том же, о чем думал, возвращаясь с кырбояского озера, где он разговаривал с хозяйкой Кырбоя, он думает о том, что, пожалуй, лучше было бы ничего не говорить или сказать в другой раз. Но Виллу трудно удержаться, слова так и рвутся с языка, особенно, когда он сидит с хозяйкой Кырбоя или таскает с отцом снопы на вешала, таскает так, что покалеченная рука начинает ныть и рубаха липнет к телу. Виллу все понимает, одного не в силах понять, почему он не может уснуть здесь, на душистом сене, если мысли у него заняты хозяйкой Кырбоя.
И Виллу решил, что никогда больше не будет поступать опрометчиво, все будет делать с умом, с толком, словно он уже и не каткуский Виллу. Он решил выждать. Он даже с Ээви не заговаривает больше о переселении в Катку или еще куда-нибудь, не говорит ей даже, что беседовал с отцом, и для Ээви опять начинается беспросветная жизнь подле сына и больной матери, которая все охает и причитает:
— Не женится он на тебе, мужчины всегда так — если сразу не женился, так потом и не жди. Придется тебе одной сына растить.
Слушая такие речи, Ээви утирает слезы, утирает так часто, что мальчик замечает это и тоже принимается плакать, словно делит с матерью ее горе. Вволю наплакавшись, Ээви вытирает глаза себе и ребенку и говорит матери:
— Так все же лучше, хоть сын от него останется, иначе и его бы не было.
— Это она, кырбояская, тянет его к себе, — стонет мать.
— Так ведь теперь он ей не нужен, на что ей слепой и калека? — замечает Ээви.
— Эка беда, — отвечает мать, — она же не рабочую скотину ищет, чтобы непременно здоровая была… Виллу ей и такой в мужья годится, он ей и совсем слепой подойдет.
Верно, Ээви тоже считает, что Виллу и такой в мужья годится. Виллу даже в отцы годится, не беда, что у него правая рука изувечена и поврежден левый глаз.
— А если я пойду и поговорю с барышней? — говорит Ээви.
— О чем ты будешь с ней говорить? — спрашивает мать.
— О том, чтобы она оставила Виллу в покое. Скажу ей, что она может себе и здорового найти, пусть калеку мне оставит, пусть оставит ребенку отца, а то сыну придется без отца расти, — говорит Ээви.
— Разве кырбояская барышня мужчина, что ты собираешься с ней о таких вещах говорить, — удивилась мать. — Она ведь женщина, как и ты, да и барышня к тому же.
— А я все-таки пошла бы, пошла бы ради сына, взяла бы его на руки и пошла, — сказала Ээви.
— Прямо в Кырбоя, что ли? — спросила мать.
— Хоть в Кырбоя, если больше нигде ее не найду, — ответила Ээви.
— Ты уже один раз ушла оттуда с воем, еще раз захотелось? — кольнула мать и добавила: — Я бы на твоем месте никуда не ходила, а если бы и пошла, то только к пастору, да и то не раньше первого оглашения, раньше не пошла бы. Зачем к нему раньше ходить, ведь даже пастор не может запретить Виллу гоняться за кырбояской барышней, плясать с ней на берегу озера, когда ты сидишь дома одна. Мужчины все на один лад, бегают, бегают за тобой, готовы весь мир из-за тебя перебить, а как своего добьются, поминай как звали. Таков и Виллу, таким был и мой старик. С великим трудом затащила я его к пастору, боялась, как бы от самого алтаря не убежал; а ведь у меня еще ребенка на руках не было. Сколько раз я тебе твердила: берегись, девка, после смеха всегда слезы бывают. Пусть сперва женится. Да где тебе было меня слушаться, разве кто-нибудь слушается стариков.