— Сударь, вы говорите о любви, будто это какая-то игра, — сказала Ирма, вместо того чтобы ответить; она пыталась показать, что и у нее есть свое собственное понятие о любви.
— Вовсе нет, — возразил хозяин. — Я отношусь к любви очень серьезно, даже слишком серьезно, это мое несчастье. Ведь если б это было не так, я давно уже был бы женатым, и у меня были бы дети. И к любви можно относиться как к коммерции, если не принимать ее всерьез. Может быть, вы, барышня, считаете, что я не мог бы сделать выгодную партию, если бы не относился к любви так серьезно? Разве я так уж безобразен? Разве я, по-вашему, настолько безобразен, что ни одна богатая или, по крайней мере, состоятельная барышня не пошла бы за меня, если бы я захотел на ней жениться? Если цыгану удается на минутку убедить даже старую клячу, что у нее, клячи, ноги девственной кобылицы, неужели я не смог бы убедить богатую барышню, что я единственный стоящий мужчина на всем свете и только со мной ей суждено идти под венец — в белом шелковом платье, к тому же среди зимы, когда на дворе за церковным притвором трещит мороз? Вы в самом деле думаете, барышня, что я не смог бы убедить в этом богатую мадемуазель?
— Я же этого не сказала, — заметила Ирма.
— А что бы вы сказали, если бы сказали? — спросил хозяин.
— Я молчу, — ответила Ирма.
— Жалко, очень жалко, — сказал на это хозяин. — А мне бы так хотелось услышать мнение человека, с которым живешь под одной крышей. Но ничего не поделаешь, приходится мириться. И знаете, что я думаю: вы обязательно сказали бы что-то, если б не боялись меня уязвить.
— Нет, мне действительно нечего сказать, — ответила Ирма, и сказала чистую правду, так как в самом деле не следила за путаным ходом мыслей хозяина; она думала. «Вот оно то, о чем говорила Лонни, — совсем как паук, как шелковичный червь, — вьет, вьет свою пряжу, того гляди, начнет ее стягивать».
— Вы мне об этом можете не говорить, — недоверчиво ответил хозяин. — Хотите, я скажу вам, о чем вы думаете? Хотите?
— Пожалуйста, — сказала Ирма, хотя сердце у самой екнуло.
— Вы думаете вот о чем, — сказал хозяин. — Может быть, эта богатая мадемуазель и пошла бы к алтарю, а может быть, и нет. Наверняка нет, если бы на горизонте маячил кто-то другой, больше и сильнее, и у кого, скажем, пышные черные кудри.
При последних словах Ирма невольно прыснула со смеху, — Лонни так много говорила ей о кудрях своего Рууди.
— Вот видите, я угадал, — торжествующе сказал хозяин.
— Ни капельки, — возразила Ирма.
— Почему же вы тогда засмеялись? К тому же так чистосердечно, что просто приятно было слушать. Хоть сам смейся над собой вместе с вами.
— Я засмеялась потому, что вы угадали, как думает кто-то другой, — объяснила Ирма.
— Кто же это?
— Одна моя подруга — она вечно говорит о кудрях своего Рууди.
— Гос-споди! — воскликнул хозяин. — Это невозможно! Ведь я тоже Рууди, Рудольф, а, как видите, у меня нет никаких кудрей. Напротив, с каждым днем все лысею…
— Господин Рудольф, вы зря наговариваете на себя, вы вовсе не лысеете, — возразила Ирма, хотя сию минуту вспомнила, что почти те же слова она говорила Лонни в защиту волос хозяина. Так, значит, это и есть любовь? Значит, это и есть то, что Ирма уже начинает понемногу верить «вранью» хозяина? А верить нельзя, стоит поверить — и начнется любовь. Поверишь — и полюбишь, другого не дано. Так что, если боишься полюбить, старайся изо всех сил не верить.
В то время, как Ирма размышляла про себя над этой премудростью, хозяин, в свою очередь, продолжал высказывать свое. Не мог же он знать, что Ирма, погруженная в свои мысли, почти не слушает его.