А потом резко выпалила:
— Гад ты, Эрик!
Я думала, он разозлится или обидится, но Эрик просто кивнул.
— Согласен. Со всем согласен. И скучал по тебе, кудряшка. Но боюсь, если мы так с каждым скади будем здороваться, я усну в процессе. Устал безумно. Поспать бы пару часов. А завтра ругай хоть целый день.
— Хотелось бы объяснить Эрику, зачем я здесь, — вмешалась я.
— Ах да, это… — Тамара отступила на шаг, давая нам возможность войти.
Полутьма. Рассеянный свет ночника на тумбочке. Голубые рюши на детской кроватке. Алан спал на животе, выпятив попку вверх, и светлые волосы кудрявились на затылке. Щечка смешно смялась, а ямочка на подбородке выделялась еще отчетливее. Пахло молоком и детской присыпкой. Мой мир, моя Вселенная поместилась в колыбельке.
— Это Алан, — шепнула я Эрику, который с удивлением смотрел на младенца.
Эрик несколько секунд разглядывал его, а затем повернулся к Тамаре и выдал гениальное:
— Ты родила ребенка?
— Совсем сбрендил в своем кане?! — возмутилась воительница. — Посмотри на него, это твой сын!
— Мой… — Эрик перевел ошеломленный взгляд на малыша, и тот, словно почувствовав, заворочался. — Но… как?
— Думала, ты большой мальчик и понимаешь, как получаются дети, — съязвила Тома.
Она злилась. Сильно злилась. Уже не на меня, не на Дашу, а на Эрика. Но он, казалось, и вовсе перестал ее замечать. Посмотрел на меня недоверчиво. Затем снова на Алана. И снова на меня.
— Ты поэтому живешь здесь, верно?
Я кивнула. В горле стоял ком, и ответить не получилось — только кивнуть.
Эрик снова посмотрел на Алана. Другим взглядом — изучающим, хищным, голодным. И стоял так минуту или две. Я молчала, а Тамара беззастенчиво зевала, намекая, что ночь на дворе и поспать бы не мешало. Эрик устал. Еле на ногах стоял, но все равно не уходил. Глядел на сына и не моргал.
— Алан… — сказал он, наконец. И повторил, наверное, чтобы закрепить: — Алан. — Повернулся ко мне. — Когда?
— В марте, — сдавленно ответила я.
— Марш отсюда, — недовольно проворчала Тамара. — Разбудите мне ребенка. А ты… — Она пнула Эрика кулаком в плечо. — Отсыпайся, завтра придется выслушать, что я о тебе думаю!
Мы оказались в коридоре. Свет от бра рассеянными полукругами ложился на пол. Одна нога Эрика оказалась в этом полукруге, а другая — в тени. Он молчал и смотрел на меня выжидающе, а мне было неуютно. Я правда хотела спать. И устала. Эрик ждал объяснений, а я…
Что я могла ему объяснить, все же очевидно?
— Давай… не в коридоре, — попросила я, и он кивнул.
— Ты не высыпаешься? Устаешь? — спросил, пока мы шли назад, к спальне. За руки уже не держались, и Эрик казался невероятно далеким, чужим.
— Все мамы устают, — улыбнулась я, стараясь не думать о плохом. — Особенно если они еще и племенем управляют.
— Ты не правительница, — нахмурился он.
Я обернулась у самой двери. Посмотрела на него. Нет, не злится. Устал. И констатирует факт.
— Верно, — кивнула. — Не правительница. Но я научилась притворяться.
Комната в свете сильно отличалась от комнаты в темноте. Таинственность исчезла, а проступил быт с его мелкими деталями. Мне почему-то стало стыдно и за разбросанные на полу игрушки, и за упаковку подгузников, которые я с вечера не убрала в комод, и за распашонки стопкой на стуле. Кресло-качалка, как и детская кроватка, смотрелись в этот раз нелепо в мрачноватой и явно предназначенной мужчине спальне. Я почувствовала себя оккупантом… Теперь, когда вернулся хозяин, на эту комнату у меня не было прав.
Впрочем, Эрику, похоже, было плевать и на подгузники, и на кресло, и на кроватку. Он смотрела на стену, где висел портрет. Портрет, в свою очередь, вглядывался в него.
Не знаю, почему я испугалась. Вспомнилась Даша с ее рассказами о временном помешательстве Эрика, о жестокости, с которой он пытал охотника в подвале. О том, как после смерти матери велел унести все картины на чердак…
— Я нашла ее вчера, — пояснила, хотя Эрик не спрашивал. — Она мне понравилась, и я решила…
— Нужно снять, — резко перебил он.
Эрик злился. На меня. За картину. За то, что поселилась в его доме, заняла место его сестры — скади по крови. Командовала тут. Возможно, и за то, что родила от него ребенка…
Я инстинктивно отступила к двери и ответила:
— Хорошо.
Он немного помолчал. На картину больше не глядел — осматривал комнату, и у меня почему-то горели уши и щеки, словно их окунули в кипяток.