– Неужели ничего нельзя сделать? – расширив глаза, прошептала Герда.
– Ох, милая… Один из ангелов Высшего Мира, Ориэль, Свет Господень, задал тот же вопрос. Он решил, что нельзя сидеть сложа руки и смотреть, как мы тут внизу мучаемся. Взял он солнечный лук и огненные стрелы и метким выстрелом разбил зеркало вдребезги. Только ни к чему хорошему это не привело. Видишь ли, осколки зеркала разлетелись по всем Кругам, и многие из них попали в людские сердца. А человек, в сердце которого попал даже крошечный кусочек ледяного зеркала, становится другим.
– Каким?
– А таким, что все хорошее, что в нем было, искажается. Поэтому храбрость здесь превращается в безрассудство, щедрость – в мотовство, гордость – в спесь, а миролюбие – в трусость. Самый же большой осколок попал в сердце бедного Ориэля, и оттого, говорят… – Тут старуха понизила голос и остальное досказала шепотом: – Говорят, что стал он Демоном Ариманом, Светом Испепеляющим, владыкой ледяного пламени…
Иенс не выдержал и хмыкнул. Миранда оборвала рассказ и неодобрительно оглянулась на гостя.
– Извините, – смутился Иенс. – Просто в университете учат по-другому.
– Университет, – проворчала старуха. – Небось там вас учат, что наш мир – это морок, застывший между верхним и нижним зеркалами?
– Ну, не совсем морок. Что-то вроде объемной проекции, отражающей Первообраз…
– Я и говорю – морок, – перебила его старая булочница. – А в шмуверситете тебе не растолковали, отчего это в мороке кровь течет по-настоящему и живот пучит совсем по-настоящему, а когда болит горло, надо пить настойку сухомырника? И караваи мои, по-твоему, – они тоже морок? Если так, почему бы тебе, господин студент, не представить, что ты уже сытно позавтракал, и не отправиться прямиком в аптеку?
Иенс промычал что-то неопределенное. Миранда широко ухмыльнулась и качнула седой головой:
– Так я и думала. Давай-ка, умник, ставь чай на огонь. Вижу, булки мои всё же слаще воображаемых пирогов.
Иенс с готовностью кинулся к плите. К теме космогонии они с Мирандой больше не возвращались.
Подвода, привозившая девочке еду и глиняные свистульки, больше не появлялась. По Городу ходили слухи, будто не то вараний грипп, не то песчаная чума выкосила целые села в Предгорьях и на Побережье. С исчезновением людей прервалась и торговая цепочка Старьевщиков. Зима выдалась злая, холодная и долгая. Январской ночью, пока квартал спал за белесыми от мороза стеклами, Иенс потихоньку спилил дерево на дрова. Иначе Миранде пришлось бы сворачивать свое нехитрое пекарное производство.
Герда поправилась лишь к весне, научилась помогать старухе по хозяйству и вязать. Конечно, настоящие рыбацкие свитера с тройными косами и ромбами были для нее пока слишком сложны, зато она отлично справлялась с шарфами из яркой пряжи. У Герды определенно был дар подбирать оттенки так удачно, что даже приторные анилиновые краски смотрелись свежо и не раздражали глаз. В сумерках она любила сидеть на пеньке и с жалостью вспоминала дерево, которое так нарядно могло бы смотреться с развешанными на ветвях разноцветными шарфами. Когда совсем потеплело, Иенс подарил ей букварь с картинками и стал учить читать.
С наступлением лета жизнь бедной лабораторной крысы, питающейся черствым хлебом, успела ему порядком наскучить. Манили перемены и поиск новых горизонтов. Иенс взял за правило каждый день несколько часов гулять по Городу и покупать газеты с объявлениями о приеме на работу. Встретить во время прогулок родственников или старых знакомых он не боялся. Вряд ли в сутуловатом, бедно одетом человеке с заострившимися чертами лица можно было признать юного проныру Магнуса.
Вакансия нашлась быстро – Иенс пошел химиком на старый заводик, занятый выпуском пищевых добавок. Платили там не слишком щедро, но все же больше, чем Шауль. Предприятие хромало на все четыре и дышало через раз. Можно было бы подумать, что Иенс попросту сменял шило на мыло, но в скором времени на заводе ожидалась крупная реорганизация. К правлению то и дело подъезжали инженеры с папками технической документации, а с мощных, шкворчащих паром грузовиков рабочие бережно снимали ящики с маркировкой «Для лаборатории». Жирная каша заваривалась в неприметном горшке ветхого завода, и Иенс не мог этого не ощущать.
С первых заработков он снял комнату поближе к центру, с окном, выходящим на сырой больничный скверик, где умирали от гнили деревья, и позволил себе немного пошиковать. Приобрел немаркое твидовое пальто в крупную клетку, почти новую табуретку и медный рукомойник с зеркальцем. Соседом Иенса по лестничной площадке оказался сеньор Гарсиа де Вильегас из артистического братства «Вавилонский огурец». Частые и шумные гости сеньора все как на подбор состояли в том же братстве. От других городских художников и пиитов они почти ничем не отличались, разве что в качестве опознавательного знака носили галстуки-банты из зеленой ткани и такого же цвета широкие мягкие пояса. Вдобавок общались братья на столь невразумительном суржике, что даже в Городе, где смешались полсотни разных наречий, их разговор звучал странновато.