Оба сели и примолкли. Хаммонд закрыл глаза. Казалось, он крепко спит.
Но так только казалось. Стоило врачу взяться за его ногу, Хаммонд очнулся и закричал. Лукреция Борджиа ничем не могла ему помочь: она лишь прижимала его к кровати. Повинуясь жесту Гатри, Максвелл обошел кровать и стал помогать Лукреции Борджиа.
Воплям и возне, казалось, не будет конца. Наконец, нога Хаммонда приняла нормальный вид, к ней прикрутили чистым лоскутом, оторванным от простыни, сосновую дощечку. Лицо Хаммонда было белее простыни, зато он больше не кричал.
– Вправили! – пробормотал Гатри. – Можно еще стаканчик на дорожку?
Максвелл увел его вниз. Хаммонд обнял Лукрецию Борджиа за шею, чмокнул пересохшими губами в щеку и облегченно упал на подушки. Опий сделал свое дело, и он скоро уснул, прижавшись к ее груди. Она попыталась встать, чтобы размяться, но стоило ей шевельнуться, как он припадал к ней еще сильнее. Она боялась, что сейчас умрет от боли в спине, но больше не смела шелохнуться.
Так, скорчившись, она просидела до конца дня, отгоняя нахальных мух. Время от времени в спальню заглядывал Максвелл, но она грозила ему пальцем, давая понять, что Хаммонда нельзя беспокоить.
Под вечер Максвелл привел в спальню Мема с подносом.
– Милли прислала ему ужин, – сказал он. Лукреция Борджиа покосилась на поднос и сморщила нос.
– Такие помои и свинья не стала бы есть, – гневно заявила она. – Тоже мне, придумала: дать больному подгоревшие отбивные и переваренные бататы!
Хаммонд шевельнулся и открыл глаза. – Ты не уйдешь, Лукреция Борджиа? – еле слышно спросил он. – Не оставляй меня! Она высвободила онемевшую руку.
– Ничего не поделаешь – придется! Иначе вам не видать пристойного ужина. Не каждый день у моего малыша ломается ножка. Надо приготовить ему что-нибудь особенное. Пойду вниз, сделаю омлет – такой легонький, что его придется слопать в два счета, не то улетит. Еще поджарю вам ветчинки и испеку бисквитов.
Она выпрямилась, ощущая боль во всем теле, и медленно направилась к двери, толкая перед собой Мема с подносом. У двери ее догнал Максвелл. Осторожно, стараясь не прикасаться к ее истерзанной спине, он обнял ее и впервые в жизни, подражая сыну, приник головой к ее просторной груди.
– Я очень тебе обязан, Лукреция Борджиа. Даже больше, чем способен признаться тебе и самому себе. – Точь-в-точь как сын, он чмокнул ее в щеку. – Ты – наш ангел-хранитель.
– Это верно, масса Уоррен, сэр. Но ведь и то правда: не каждый же день масса Хаммонд ломает ногу.
– Погоди, я обязательно с тобой расквитаюсь, Лукреция Борджиа.
– Уже расквитались, масса Уоррен, сэр.
– Еще чего-нибудь придумаю. Что-нибудь особенное. Надо же к тебе подлизаться, – с улыбкой ответил он.
– Сделайте милость, масса Уоррен, сэр! Жду не дождусь, когда вы станете ко мне подлизываться.
Он неторопливо разжал объятия. Она забыла про боль. Помахав Хаммонду рукой, она двинулась дальше. Уже от лестницы она крикнула:
– Я быстро, одна нога здесь, другая там! Уж я-то знаю, что масса Хам голоден как волк. Пока меня не будет, за вами приглядит ваш отец.
– Пригляжу, не беспокойся, Лукреция Борджиа. Кстати, приготовь заодно чего-нибудь и мне. На стряпню Милли у меня глаза не глядят.
Она с улыбкой ступила на первую ступеньку. Дела в Фалконхерсте снова пошли на лад. Она убедилась, что завоевала в сердцах обоих хозяев привилегированное место. Отныне она уже не была просто чернокожей служанкой, бессловесной скотиной – она превратилась в личность. Стала Лукрецией Борджиа из Фалконхерста. Господа любили ее и, что более важно, полностью от нее зависели.
ЭПИЛОГ
Прозвучавший две недели спустя полуденный гонг уже не предвещал для Лукреции Борджиа никаких зловещих событий. События назревали, но на самом деле счастливые, хотя рабы, торопившиеся с полей к Большому дому, не могли этого даже заподозрить. Обещание хозяина высечь Мема и Омара крепко засело в их головах, и сейчас они не сомневались, что именно это зрелище им и уготовано. Так или иначе рабы были счастливы: ведь их ждал не менее чем часовой перерыв в работе.
Однако Уоррен Максвелл до поры до времени насытился бичеванием и не торопился воплотить в жизнь угрозу, нависавшую над Мемом и Омаром. Сегодня в его намерения входило не унизить, а, напротив, восславить раба, вернее, рабыню. Одну из рабынь ожидали почести, каких никогда еще не удостаивались подневольные чернокожие. Это был день славы Лукреции Борджиа; совсем скоро о ее триумфе предстояло узнать всему Фалконхерсту, пока же об этом не имела представления даже сама виновница торжества.